Рижский редут
Шрифт:
Я более поглядывал на незнакомку и обнаружил, что она сильно волнуется. Сам я знаю по себе, что избыточное волнение вызывает озноб, и у нее была та же беда – девица куталась в свою тонкую шаль, зябко поводя плечами. Попросту говоря, она ежилась – и не потому, что в храме прохладно. Наконец незнакомка стала отступать назад, она почти пятилась и оказалась у самого выхода.
Чем-то мне этот маневр не понравился. Я тоже стал отступать, норовя не упустить ее из виду.
В католических храмах, как и в православных, есть особый род богомольцев. Это старушки, которым уже в силу возраста и близости к могиле надо позабыть о былой бойкости и набираться понемногу смирения. Они же, напротив, набираются сварливости и изобретают какие-то особые приемы поведения в храме Божием. Причем еще друг у дружки все эти благоглупости перенимают. Наш корабельный батюшка рассказывал, как зять его, служивший в окраинном московском храме, как-то стал находить на известном месте, а был это подоконник возле особо почитаемого образа Николая-угодника, пироги и даже покупные бисквиты. При расследовании явилось, что почтенные простодушные старушки не уразумели слово «попечение», поминаемое в Евангелии и в молитвах. И слова «Отложите всякое попечение» поняли так: «отложите всякая – по печению». Вот и принялись откладывать, являя рвение не по разуму, и ежели бы батюшка со своим расследованием замедлил, они бы, чего доброго, изобрели и особый вид печения, и молитву, к нему прилагаемую, а тех, кто без лакомства в храм явился, изгоняли бы как еретиков.
В Яковлевском храме тоже была когорта старушек, соблюдающих некие правила и лучше Господа Бога знающих, кому можно присутствовать, а кому – нет. Заметив мои перемещения, они хором на меня напустились, причем явно наслаждались тем, что я, по их мнению, не знаю ни немецкого, ни польского языков. Да и может ли их знать огородник в сером армяке, чья физиономия покрыта щетиной?
Я отступал перед их змеиным шипом, пока не налетел на особо вредную старушку, и она двинула меня локотком в бок. Видимо, у костлявых старых ведьм локти с годами как-то затачиваются, наподобие казацких пик, и я чуть не вскрикнул.
Слова, которыми я ответил старушке, мне не хотелось бы лишний раз повторять. Я перенял их у герра Шмидта, который при мне уронил себе на колени кофейник с горячим кофеем. Они долго хранились в моей памяти без употребления, но наконец дождались своего часа. Я и сам не понял, как они у меня выскочили.
В общем, я ретировался из Яковлевского храма, едва ли не преследуемый разъяренными фуриями. И в притворе чуть не налетел на нашу незнакомку.
Она стояла, хмурая и сосредоточенная, губы ее шевелились – возможно, она произносила молитву, и молитву на церковнославянском языке! Иного я и предположить не мог, видя, как она крестится. То, что произошло далее, я могу описать очень скудно и скверно, потому что растерялся.
Очевидно, господин, похожий на грека, завершил свои переговоры и пошел прочь из храма. Увидев его выходящим, незнакомка наша устремилась ему навстречу.
О том, что в руке у нее был нож, я узнал только потом, а в миг нападения, так уж вышло, видел лишь лицо жертвы.
Человек, взглядом своим напомнивший мне волка, отшатнулся, и его лицо, способное внушать безотчетный страх, само исказилось страхом. Оно выглядело так, будто этот человек, пребывая в полной безмятежности и безопасности у себя дома, увидел вылезающего из стены выходца с того света. Затем он совершил какие-то быстрые движения и кинулся вперед.
Яковлевский храм возводили бог весть когда. Цифры над дверью «1225», бледно-жонкилевые на малиновом фоне, могли означать и начало строительства, и его завершение, или даже постройку иного храма, который впоследствии был увеличен в размерах и получил знатную башню – одну из трех известных рижских башен, увенчанных петухами. От времени храм осел, и в него уже следовало не подниматься, а спускаться по трем ступенькам. Человек, на жизнь которого посягнула наша незнакомка, перескочил их с легкостью и пропал.
Незнакомка отлетела в сторону, а нож, выскочив из ее руки, со звоном ударился о каменные плиты церковного пола.
Я еще не понимал, что это за движения и что это за звон. К сожалению, в решительные минуты жизни я становлюсь тугодумом. Я проводил растерянным взглядом убегающего человека и только тогда повернулся к незнакомке.
Она от толчка и удара упала на одно колено, шаль соскользнула на пол. Ее огромные глаза были распахнуты, и она тяжело дышала – как если бы в груди ее рождались рыдания. Вдруг она вскочила, оглянулась по сторонам, ножа не заметила и выбежала из храма. Вся это сцена не заняла и минуты.
Я увидел нож лишь потому, что он прилетел чуть ли не к моим ногам, обутым в новые лапти, сплетенные на русский лад. Я быстро подобрал нож, спорхнувшую с незнакомкина плеча шаль и тоже выскочил наружу.
Там я на мгновение ослеп и ошалел от жаркого потока солнечного света, пролившегося с небес на узкие рижские улицы. Потом я быстро свернул шаль, сунул ее вместе с ножом за пазуху, благословив того, кто придумал широкие запашные армяки, и завертелся в поисках незнакомки. От Яковлевской церкви можно выйти либо на Малую Замковую, либо на Монастырскую, но есть и другие возможности – скажем, забежать в дом Дворянского собрания или же проскочить дворами, которых я не знал, на Большую Яковлевскую. Я выбрал Малую Замковую только потому, что там я околачивался в последние дни и открыл для себя тот путь, которым пробежал мой очумелый дядюшка. Но на Замковой незнакомки не оказалось.
Не сразу дошло до меня, что она могла пуститься в погоню за человеком с волчьей сутью, причем безоружная. Хотя – кто ее разберет, может статься, у нее припрятан и другой клинок…
Если бы у меня хватило ума не метаться, как угорелая кошка, а подождать двух щеголей и выследить их! Но именно на это ума моего недостало. Я продолжал поиски и даже сделал то, чего делать не собирался, – дошел до дома, где поселилась Натали. Если незнакомка состояла в приятельских отношениях с мусью Луи, то могла в конце концов прибежать к нему. Неудачное покушение на такого господина, каковым являлся тот мужчина в церкви, могло повлечь за собой покушение удачное – мужчина мог сам выследить опасную незнакомку и убрать ее со своего пути.
Но поиски мои были неудачны – положительно, эта особа знала город лучше меня, хотя я прожил в нем столько времени.
Кончилось все тем, что я побрел в порт искать Сурка и Артамона.
Их лодки не стояли у причала, они отправились в очередной рейд, и что самое удивительное – флотилию вверх по Двине повел сам Николай Иванович Шешуков. А ведь и двух месяцев не прошло, как вице-адмирал жаловался мне на свои ревматизмы, не выносящие сырости! Очевидно, для одних война была оправданием, для других – исцелением…
Другие лодки стояли цепью на фарватере Двины, от Московского форштадта и острова Любексхольм до воображаемой линии, соединявшей построенные всего четыре года назад форт Кометский на левом берегу и Магнусхольмскую батарею на правом берегу. Несколько йолов возвращалось от устья – очевидно, их посылали в разведку. Кашевары развели на берегу костры. Пожилой лейтенант повел экипаж своей лодки в Цитадель, судя по сверткам, которые матросы и гребцы несли с собой, – в баню. Флотилия Моллера обжилась на новом месте и исполняла свой негромкий, но необходимый ратный долг.