Рижский редут
Шрифт:
Она прошлась взад-вперед, словно давая мне возможность разглядеть ее. Ножка действительно оказалась маленькая, с высоким подъемом. Когда я совершенно убедился, что это она, то совершил следующий маневр – продвигаясь вдоль стен, обошел ее и проскочил в церковь. Я не без оснований полагал, что ее привела туда не только богобоязненность.
И тут меня ждал немалый сюрприз.
Как и полагается, войдя в храм, незнакомка перекрестилась. Я видел ее спереди и потому обратил внимание на манеру, с которой она налагала на себя крестное знамение, а будь я сзади – мог бы и не заметить. Используя новомодное словцо, скажу так: она машинально перекрестилась на православный лад, справа налево.
Наше крестное знамение, даже если отвлечься от теологических рассуждений, гораздо удобнее католического – оно как бы само располагает вместе с опусканием руки поклониться. Незнакомка наша так и сделала, даже не сообразив, что отличается этим от прочих богомолок.
Тут я окончательно понял, что она пришла в храм по делу. Кроме того, я вспомнил слова Сурка – что вроде бы он встречал в петербуржском высшем свете очень похожую девицу, чуть ли не племянницу графа Ховрина.
При мысли, что девица знатного рода, воспитанная в лучших правилах, православная, оказалась в Риге, вдали от своих родных, загадочно связанная с французским мошенником, я пришел в ужас. Этого просто не могло быть, однако я своими глазами видел православное крестное знамение, совершенно невообразимое в католическом храме. Именно православное, а не старообрядческое, коли угодно, – чтение не настолько повредило мои глаза, чтобы я не мог различить двух перстов от трех.
В католическом богослужении я не разбираюсь, в храм католический зашел впервые в жизни, и потому не могу точно сказать, в котором месте службы наша незнакомка стала осторожно перемещаться по Яковлевской церкви. Я наблюдал за ней из темного уголка, с волнением предчувствуя какое-то тревожное приключение.
Она встала так, чтобы видеть кого-то из прихожан. Я сменил свой наблюдательный пункт, уставился в нужном направлении и узрел двух мужчин незаурядной внешности.
Оба они были усаты.
Усы в российской армии составляли привилегию кавалеристов, морской офицер обязан был бриться. Штатские господа также брились и завивали волосы, вошли уже в моду и бакенбарды. В Риге я встречал усачей не так уж часто.
Два молодчика, на которых глядела наша незнакомка, словно сбежали с картинки модного журнала. Вспомнил я также кукол, о которых рассказывала всеобщая бабка Прасковья Тимофеевна Савицкая. Во время ее молодости была такая забава как модные куклы. Их наряжали по последней парижской моде и сотнями рассылали по провинциальным городам для утехи щеголих и в помощь модисткам, мастерящим для них платья и шляпки.
Эти два красавчика были блистательно одеты, слишком блистательно для города, где ценят главным образом добротность и несминаемость. Кроме того, рижане предпочитали в одежде сдержанные тона, эти же господа смахивали на попугаев – один лимонно-желтый жилет того, что повыше, чего стоил! Оба были в сюртуках, не застегнутых сверху, чтобы щеголять роскошными жилетами, ослепительно белыми воротничками и пестрыми шелковыми галстухами. Оба держали в руках лоснящиеся круглые французские шляпы.
Когда мужчина, одетый таким образом, стоит в храме на видном месте, нет сомнения, что служба его мало беспокоит, а он пришел, чтобы встретиться с дамой сердца или же привлечь к себе внимание богатой и состоящей под строгим надзором девицы.
Незнакомка наша, сдается, и была той, для кого эти двое сюда явились. Они стояли не смиренно, как полагалось бы людям искренне верующим, а принимали позы. Один даже уперся рукой в бедро. Я недоумевал, что бы означала эта игра и какое отношение может к ней иметь мусью Луи, будь он неладен. Первым делом мне в голову пришел сюжет из дурного романа: что якобы девицу, им совращенную, он использует в виде приманки, чтобы заманивать богатых господчиков в тайные притоны. Однако незнакомка ни в коей мере не походила на совращенную девицу – в ее осанке и повадке чувствовался упрямый норов, она была горда той гордостью, что лучше всякого надзора уберегает женщину от дурных поступков. Или же – и тут я изругал себя за свою простоту – она наловчилась превосходно изображать гордость.
Изучая этих троих сомнительных богомольцев, я совершенно упустил из виду двери Яковлевского храма и не заметил, когда вошел еще один господин. Я увидел его, когда он уже подошел к усатым щеголям и вступил с ними в тихие переговоры.
Я по природе своей благодушен и терпелив. Одно то, что я в детстве и ранней юности превосходно ладил со своим буйным дядюшкой, от проказ которого стонали и маялись все гувернеры, много значит. К тому же я не придаю большого значения внешности человека. В русских пословицах, которые я так люблю, можно сыскать немало, подтверждающих мои взгляды, например: наплевать, что рожа овечья – была бы душа человечья.
Однако к роже мужчины, примкнувшего к двум щеголям, едва ли подходило прозвание овечья. Она была так темна, словно он провел всю жизнь под палящим солнцем, но не здешним – а ежели бы в аду существовало какое-то свое солнце, одновременно обжигающее и ледяное.
Мужчина явно был южанин. Во время похода я видывал похожих на него греков – таких же невысоких, плечистых, головастых и носатых. Но греком он, кажется, все же не был. Я бы счел его по комплекции и черным с проседью волосам за турка – но сладкие турецкие глаза я узнаю за три версты, именно по таким глазам легко опознать в любом обществе хохла с юга Украйны, и даже среди терских казаков они не редкость. Явилась следующая мысль: а не португалец ли сей господин? Но откуда бы взяться португальцу в Риге? И на иудея он совершенно не похож – слишком тяжелое и крупное лицо, к тому же, ни бороды, ни усов, ни примечательных пейсиков, хотя их-то как раз можно легко зачесать за уши. То есть господин был какого-то сомнительного происхождения, особливо же мне его взгляд не понравился.
Еще до морского похода (жизнь моя делились отчетливо на три части; первая – пролог, безмятежная юность, вторая – собственно поход со всеми его приключениями; третья – рижские бытие; и пролог мне уже виделся в розоватом сладостном тумане, хотя такой взгляд на юные годы должен бы прийти гораздо позже) мы гостили в подмосковной у кого-то из дальних родственников. Родственник был страстный охотник и любитель ставить опыты с животными. У него кошка и мыши жили дружно, имелся комнатный заяц – мастер барабанить в нарочно для того изготовленный барабанчик, а также на заднем дворе сидел в загородке ручной волк, выращенный из сосунка. Меня привели туда, поскольку родственник страстно желал похвалиться своим зверинцем. Волк неторопливо прохаживался – и вдруг поглядел на меня. Не желал бы я еще раз в жизни встретить такой взгляд. В нем горел немой вопрос: каким же из известных мне способов убить тебя наиболее надежно? Волк задал его с хваленым спокойствием английского кавалера, и я поспешил отойти подальше. Загородка загородкой, а бес его знает, какие хитрости зреют в волчьей голове.
Так вот, этот господин, который как раз был одет по-рижски, неярко и немарко, и застегнут на все пуговицы, и снабжен старинной тростью с костяной ручкой, взглядом своим сильно напомнил мне того ручного волка. Этот взгляд, внимательный, быстрый, спокойный и опасный, адресовался всем прихожанам Яковлевского храма, как будто кто-то из них представлял угрозу для господина с волчьей сутью.
Он вступил в краткие переговоры с двумя щеголями. Похоже, у них тут была назначена встреча для обсуждения насущных вопросов, причем, сколько я мог понять, он спрашивал, а они отвечали. Языка, на котором шла беседа, я разобрать не мог – читать по губам, как это делают глухие, еще не выучился, а звуки ко мне не доносились, их перекрывали аккорды органа, без коего у католиков богослужения не обходятся.