Рижский редут
Шрифт:
Удивительно, как ловко женщины умеют преобразить самое неподходящее место, сделав его уютным для жилья. Казалось бы, что такое подвал? Помещение мрачное, в окошко видны лишь ноги, пробегающие взад-вперед, и лучшее, на что он годится, – это хранение дров и провизии. А женщины, пришедшие сюда из Московского форштадта, поделили его натянутой на веревках крашениной на углы, поставили широкие скамейки, положили тюфяки, накрыли одеялами, взгромоздили пирамидкой взбитые подушки. Выметя щепки, они постелили тканые длинные половики, обозначающие маршруты, по которым ходят босые ноги: от дверей к постели, от постели к столу, от стола к скамье с прялкой. Соседи Андрюшкины, как я заметил в щель между полотнищами, приспособили и детскую люльку. И, невзирая на полумрак, помещение под древними кирпичными сводами преобразилось.
– А что, этот подвал сообщается с другими? – спросил я.
– Да, вон там дверь, – Андрюшкина жена показала в дальний угол. – Да она, поди, с той стороны заколочена.
Я пошел поглядеть и обнаружил заложенную кирпичом арку, посреди которой точно была низенькая дверца из почерневших досок.
У меня был при себе тот план окрестных улиц, что я вычертил недавно. Я неприметно достал его и мысленно нанес очертания подвала, особо запомнив эту арку. Молодка меж тем предлагала мне еще квасу и всячески показывала свое благорасположение. Я спросил, где ее супруг пополняет запасы товара. Оказалось, что свечной промысел Московского форштадта еще не ожил во всю силу на новом месте, и сейчас часть товара хранится тут же, в подвале, под лавками и в нишах. Это обнадеживало. Я понял, что Андрюшка, распродав свои две связки, вскоре воротится. Так оно и получилось.
Он несколько удивился, обнаружив гостя. Он честно заявил, что не помнит меня и не знает. Тогда и я честно повинился: дал его бабе полтину, чтобы никуда меня не гнала, поскольку слоняться вокруг складов мне неохота – мало ли что подумают сторожа, ворья теперь в Риге довольно.
– Так чего ж ты от меня хочешь? – спросил Андрюшка, малый невысокий, но плечистый и сварливый. Да еще добавил гнилых словечек, не стесняясь жены.
– Потолковать надо. Ответишь мне – будет еще полтина.
– Ну, садись.
Мы сели к столу.
– Ты третьего дня или раньше продал одному человеку две связки свеч вместе с коромыслом, – сказал я. – И уговорился с ним, что не будешь какое-то время ходить по Столбовой улице и поблизости.
Я не был уверен, что свечные торговцы поделили город на участки, но так должно быть во избежание ссор из-за переманивания постоянных покупателей. Сдается, я не ошибся.
– Этот человек, покупатель твой, натворил дел. Свечи твои нашли в кустах на гошпитальном кладбище. Там была драка, и человек тот, как можно догадаться, кого-то порешил. Для того-то я тебя и ищу…
– Так ты из полиции? – недоверчиво спросил он.
– Выше поднимай. Из военной полиции.
– Вот черт…
– Опиши-ка того человека, да поточнее!
Про военную полицию рижане знали единственно то, что она существует и занимается делами государственной важности. Я и сам-то о ней знал примерно столько же. Это меня и выручило, я принял вид самоуверенный и неприступный, а если бы знал, как близко от меня находятся подлинные офицеры военной полиции Первой западной армии, которые тогда были под началом Якова Ивановича де Санглена, то поостерегся бы пороть горячку.
– Ростом он с тебя, сударик, будет… Волосом потемнее… – Андрюшка, вспоминая внешность покупателя, явно маялся, но я был неотступен.
Наконец он закричал, что более ничего не знает. Но примет было довольно, чтобы опознать Мартына Кучина.
– И где вы сговаривались?
– Да где, как не в корчме!
– Кто кого в корчму повел?
– Он – меня.
– Поил тоже он?
– Не я же!
– И что, как корчмарь его принимал? Знакомцы они?
– Знакомцы… – подумав, сказал Андрюшка. – Он корчмарю – запиши, мол, на меня. А тот – ага…
– И как-то тебе этот господин объяснил, для чего ему маскарад понадобился?
– Чего?
– Рядиться свечным торговцем на кой черт?
– Так это просто! – обрадовался Андрюшка. – Он к бабе подбирается! А баба замужем! А со свечами он в любой двор войдет, и никто на него не подумает! Марфушка, пошла вон!
Это относилось к юной супруге, которая внимательно нас слушала, а как дошло до любовных шашней – сделала от любопытства лишний шаг и оказалась замечена.
Я расспросил о корчме. Эти заведения носили свои названия и были известны до такой степени, что служили ориентирами и для военных. Я сам впоследствии видел в сводках названия не села или мызы, а, скажем, Воронью корчму или Волчью корчму. Та, где свил гнездо Мартын Кучин, именовалась Сорочьей. Там держали в клетке ученую сороку.
Я предупредил Андрюшку, что еще, возможно, навещу его, и пошел прочь.
Нужно было придумать, как подобраться к приказчику Аввакуму.
Если он где-то спрятал раненого Яшку, то сам его, надо полагать, навещает. Яшка – человек грамотный, он и по-немецки, насколько я знал, может записочку прочитать, особливо если внятными буквами. Что, коли у Яшки была не одна зазноба-немочка?
Я решил написать ему письмо и передать с Аввакумом, но вот каким должно быть содержимое этого письма – понятия не имел. В конце концов я решил поделиться этой затеей с Бессмертным, когда он появится, и вздохнул с облегчением: сделано немало, можно бы и отдохнуть. Раз Бессмертный у нас такой мастер логики, пусть он и придумывает, как использовать Сорочью корчму, Мартына Кучина и приказчика Аввакума, чтобы объяснилось наконец Яшкино вранье полицейским.
И я отправился в погребок на Швимштрассе – наконец поесть так, как требуется человеку, который весь день носился по городу и нагулял себе зверский аппетит.
Глава восемнадцатая
Странное дело – война вызвала в людях какое-то скверное оживление. Русский человек в беде, махнув на все рукой, говорит: пропадай, моя телега! Но это была не известная мне бесшабашность. Другая русская пословица гласит: кому война, а кому мать родна. И она была ближе к истине. Как только стало известно о начале военных действий, явились знатоки арифметики, отлично умеющие сосчитать, что и почем следует скупить по дешевке, чтобы позднее продать с прибылью нуждающимся. Жители Рижской крепости, едва лишь проведав о том, что предместья будут поджигать, тут же увеличили цены на жилье и приспособили под проживание все закоулки. Те, кто сразу сделал запасы, радовались – цены на провизию росли. Те, кто при пожаре лишился припасов, покупали их теперь втридорога. Я к тому клоню, что у многих горожан появились шальные деньги, и люди, бывшие примерными семьянинами, которые навещали любимый кабак раз в неделю, вдруг принялись кутить. Видимо, всю жизнь они наивысшим счастьем для смертного полагали ежевечерние пьянки, и вот мечта сбылась.
Погребок Ганса был полон. Но я уже знал, где можно сесть вдали от гуляющих бюргеров и айнвонеров, чтобы при свете огарка нанести на мой план расположение, пусть весьма приблизительное, Андрюшкиного подвала.
Добрая девка обрадовалась мне чрезвычайно. Я уже начал разбирать большую половину ее речей. Она сообщила, что мало беспокоится о хозяйском недовольстве и отважно приютит меня в большом погребе на лавке, а то и в своей конурке. Это было очень кстати. Я спросил ее о той фрау, которую хозяин поместил на чердаке. Девка отвечала, что сама относила фрау кучу старых русских и немецких альманахов, назначенные хозяином для растопки. Это меня немного утешило – значит, Натали хоть чем-то развлечется. Я понимал, что следовало бы зайти к ней, но что-то в душе моей отчаянно сопротивлялось. Я все яснее видел, что пути наши разошлись. И мне казалось диким, что из-за этой женщины я едва сдуру не застрелился. Она была хороша собой, она примчалась ко мне, словно бы в вознаграждение за мои муки, она готова была добиваться от мужа развода, а я отчетливо видел, что былое должно оставаться былым – и не более того…