Родичи
Шрифт:
Но тут в глазу патологоанатома отразилась некая мысль, мгновение назад сверкнувшая в уме.
– Я знаю, что надо делать! – воскликнул прозектор.
– Что же? – машинально поинтересовался молодой человек.
– Как же мне это в голову раньше не приходило!
Ахметзянов заходил кругами, потирая высокий лоб. Наконец он остановился и объявил:
– Я стану вашим импресарио!
– Кем? – не понял студент Михайлов.
– Я буду продюсировать ваш великий талант.
– Какой же?.. У меня даже памяти нет!
– А нам ваша память не нужна вовсе!
Ахметзянов
– Я из вас сделаю гения! – торжественно заявил разделыватель трупов. – Я превращу вас в Нижинского!
– Кто это?
– Самый великий танцовщик всех времен и народов!
– Вы умеете превращать? – с улыбкой спросил студент Михайлов.
Но Ахметзянов иронии не слышал. Им уже владела та фантазийная сила, которая затмевает разум, подменив его инстинктом, и влечет вперед безоглядно.
– Кто вы такой! – кричал прозектор. – У вас не то что памяти нет, своя одежда отсутствует! Вы погибнете через два дня! – Он махнул рукой, сшибая на пол какой-то мелкий инструмент. – Да что через два дня! Вы умерли прошлым вечером, и я вас должен был разделать вот на этом столе. Вы – часть небытия, которую я могу облечь в плоть и кровь и мало того – наделить душой и великим талантом!
– Вы – Господь Бог?
На этом вопросе студент Михайлов посмотрел в самые глаза Ахметзянова и увидел в них угольную шахту, ведущую к центру земли.
– Да, – понизил голос патологоанатом. – Я Бог! – Он выдержал паузу. – Я
– Бог для вас… Я – Дягилев, вы – Нижинский! Вместе мы великий русский балет!!!
– Мне кажется, что вы ошибаетесь. – Молодой человек виновато развел руками. – Я всего лишь студент Михайлов. Студент-медик. Вероятно, больше всего на свете мне хотелось лечить людей, но что-то произошло, и я потерял память. – Он пригладил волосы. – Я – не Нижинский, а вы – не Дягилев. И давайте покончим с этим…
Надо было видеть в этот момент Ахметзянова. Состояние его охарактеризовывалось ровным счетом так: украли мечту, которая уже сбылась… Почти… Он стоял с открытым ртом, железные коронки на его коренных зубах мокро блестели.
– Наверное, – продолжил студент, – наверное, более всего в жизни мне хотелось лечить людей! Избавлять их от мучений… Извините меня…
Ахметзянов ощерился.
– А вы уверены, что у вас имеется талант, чтобы людей лечить?! А?!!
– Нет, – признался молодой человек. – Всякий гений имеет сомнения. Лишь бездарность не сомневается.
– Души человеческие врачевать надо! Куда важнее это, нежели геморрой резать! – Ахметзянов поднял руку и потряс ею. – Лишь искусство одно душу излечить может!..
Студент Михайлов задумался над словами нового знакомого.
– Может быть, вы и правы…
И тут прозектор рухнул на колени. Он схватил молодого человека за руки и, крепко сжав их, заговорил-заговорил, что в нем, в господине А., заключен тот самый гений и что сам он может сомневаться в этом, но он, Ахметзянов, не
– Я вас умоляю. – Руки Ахметзянова потели, увлажняя сухую кожу студента Михайлова. – Умоляю вас! Давайте позаботимся о человеческих душах. Это преступление перед Богом – не использовать талант, гений, даденный Им! Вы просто обязаны делать то, что я вам говорю, иначе умрете с голоду!
Студент Михайлов забрал свои ладони из рук прозектора, сделал несколько шагов в сторону и машинально накинул на лицо Алехи простыню.
– Мне надо подумать…
– Отныне я за вас думать стану! – Ахметзянов поднялся с колен. – Дело решенное!.. Вы в Москву ехали?
Молодой человек кивнул.
– В Москву вы и поедете! Но вместе со мной! После этого восклицания разговор прервался минут на двадцать, а затем патологоанатом заговорил тихо:
– К черту все… Надоело… Здесь один гений – Боткин… А я тоже хочу что-то важное сделать в жизни, чтобы в людях воспоминание оставить… Я люблю в жизни только балет, я понимаю только балет… Моя мать умерла балериной…
Он сидел на подоконнике и курил свою папиросу. Дым от нее тянулся к оштукатуренному потолку и таял. Было тихо и грустно…
– Я поеду с вами в Москву, – вдруг произнес господин А., студент Михайлов.
– Я знал, – с решимостью в лице ответил Ахметзянов. – Надо собираться.
– Прямо сейчас?
– А чего тянуть! – Прозектор кивнул на каталки, покрытые простынями. – С этими только разобраться надо!
– Да-да, Роза, – вспомнил студент Михайлов.
– С вашей Розой все понятно! Я уже написал заключение: скончалась от травм, несовместимых с жизнью!
Тут прозектору пришла в голову простейшая мысль:
– А пусть другие разбираются! Я здесь двенадцать лет ковыряюсь! – Он подошел к шкафу, достал из него вешалку с пальто, а студенту Михайлову предложил телогрейку. – В Москве разживемся дубленочкой, – уверил. – Одевайтесь!
Шагая по длинному звучному коридору больницы, Ахметзянов говорил, что прежде они заедут к нему домой, возьмут деньги, документы, всякие необходимые мелочи.
– Побреемся на дорожку!
– Мне не надо.
– Не растет?
– Нет.
– Везет, а мне приходится по два раза на дню. Они сели в старенький «москвич», о котором прозектор с гордостью объявил: «Мой!» – и поехали по ночному городу. Автомобиль часто заносило, и студент Михайлов поинтересовался, не опасно ли ездить на таком транспорте.
– Уж не опасней, чем на вашем поезде! – И расхохотался.
– Почему вы смеетесь? Столько людей погибло!
– Извините, привычка к смертям.
Ахметзянов более не острил и не имел на это времени, так как автомобиль уже затормозил возле мрачной пятиэтажки. Поднявшись на второй этаж пешком, они оказались в крохотной однокомнатной квартирке, от пола до потолка заваленной всевозможными изданиями о балете. Здесь была как периодика, так и фундаментальные труды на иностранных языках. Журналы, проспекты, альбомы, старинные афиши грудились и на кухне.