Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Жена разбудила Николу Бочкова, сильно толкнув его в бок.
— Будет, будет валяться-то! Второй час дня… Вставай, ну!
И жена опять толкнула Николу.
— Но, но! — озлился он. — Я, чай, не с похмелья, а после ночной смены.
— После сраму… так-то лучше сказать! — поправила жена.
— Какой такой срам! — загремел было Никола — и осекся, опустив голову.
— Что-о? — захохотала женщина. — Небось, не привык еще под мальчишками-то ходить? Знаем, все знаем: вышвырнули из бригадиров да под начало Ваське Зятьеву поставили!
— Молчи! — рявкнул Никола. — Не твое дело!
— Эко! Самое мое дело… Ведь это моим глазынькам стыдно на людей глядеть, это ведь мне люди говорят: «Ой, Надежда, Надежда, осрамили твоего старика: будет им теперь деревенский парнишка Васька Зятьев командовать!»
«И ведь как быстро все разнеслось!» — думал Никола, уныло топчась в кухне за перегородкой у рукомойника и оплескивая лицо ледяной водой.
— Долго ты там еще будешь топтаться? — грубо торопила жена. — У меня, кроме тебя, еще прорва дела!
«А дела-то, дела всего — цветы свои паршивые обтирать», — злобно подумал Никола, следя за мельканием пухлых, с ямочками, как у ребенка, локтей жены, которая обтирала мокрой тряпкой цветы.
Эти розовые, с детскими ямками, локти и смутили десять лет назад вдовца Николу Бочкова. Не слушая ничьих предупреждений, он женился на этой бойкой разводке, которая была на двадцать лет моложе его. Она была скупа и одержимо-чистоплотна: всегда что-то мыла, чистила, скребла. Страстью ее были многолетники: олеандры, китайские розы, фикусы и особенно филодендроны, которые она почему-то называла «архиерейскими» цветами. Никола согласен был терпеть какие угодно растения, только не филодендроны, которые он называл «раскоряками». Он ненавидел их широкие продырявленные листья, которые торчали во все стороны. За десять лет эти раскоряки так разрослись в своих кадушках, что листья-лопасти нагло лезли всюду, мешая большому Николе свободно двигаться по комнате. Чтобы, например, подойти к буфету и налить себе стопочку, ему приходилось как бы в поклоне сгибаться перед этими зелеными тварями. Жена тогда кричала дурным голосом:
— Не трогай! Не сломай!
Когда он сердито выговаривал ей, что скоро ему в собственном доме нельзя будет и пальцем свободно двинуть, Надежда, играя своими розовыми локтями и смеясь сдобным лицом с коричневыми, как изюмины, глазами, обрывала мужа:
— Молодую за себя взял, так и потрафляй!
И он не только потрафлял, но и постоянно прощал ей глупые выходки и слова. Это она бывало говорила:
— Ну, поезжай, поезжай на охоту, дичинки принесешь. А если опоздаешь на работу — эко дело!.. Тебе должны уваженье сделать, на то у тебя и орден, Никола! Да и не наробишься на «них», хоть целый день без сна робь, — «им» ведь, все мало!
Завод для нее всегда был «они», и на заводскую работу она смотрела как на помеху в их жизни.
— Пусть-ка тебя побольше уважают! — внушала ему Надежда уже по другому поводу. — Орденоносцы-то на дороге не валяются.
После того как в тридцать девятом году, во время массового награждения лесогорцев, Никола Бочков получил орден Трудового Красного Знамени, сталевар утвердился на мысли, что и действительно на заводе его должны уважать больше, чем других. А так как человеку, много и честно поработавшему, естественно думать, что на старости лет он может сделать себе иногда «послабление», то он себе это и разрешал, — и разрешал слишком широко. Дело было не только в отлучках на охоту, на рыбалку, за дровишками, — он вообще считал, что у него уже есть право «робить полегче». Эти мысли внушала и раздувала Надежда.
— Смолоду ты заводу всю кровушку отдал, так уже теперь, в годах-то больших, уж можно не так жилиться, здоровье поберечь!
Никола Бочков и не «жилился», — пусть молодые стараются! Все, что произошло после знаменитого приказа от 10 ноября, он считал «строгостями» начальства и к тому же временного характера, а то и просто «для формы». После бурного своего объяснения в кабинете директора Бочков, наперекор всему, решил: все-таки Михаил Васильевич «против души» этот приказ подписал, и долго такое положение продолжаться не может. Но чтобы Николу Бочкова в самом деле лишили бригадирской власти, такое несусветное дело не приснилось бы ему даже в хмельном сне.
Вчера, узнав из нового приказа, что сталевар Бочков переведен из бригадиров в подручные, Никола пошел к печи, словно одурманенный, и не помнил, как прошла смена и о чем он думал.
Зато сегодня ему с беспощадной ясностью был виден позорный смысл того, что стряслось с ним. Все, что он привык в жизни считать решенным и верным, будто провалилось куда-то в яму, все глубже и глубже, и земля качалась под ним и уходила из-под ног. Бочкову вдруг стало страшно, как теперь будет стоять на смене и слушать приказания молодого парня. Ледяная дрожь оскорбленного самолюбия и непонятного, темного страха с такой силой пронизала большое тело Николая, что у него застучали зубы.
«Выпью!» — убито подумал он и, встав из-за стола, направился к буфету.
— Цветок-то сломаешь! — дурным голосом крикнула жена и ударила его кулаком по спине.
Он остановился, ошеломленный, — впервые она осмелилась поднять на него руку!
Зеленые, в уродливых прорезах, неуклюжие лопасти филодендронов лезли ему в глаза, преграждали путь, застилали белый свет, — и Никола яростно ударил ногой в скопище этих ненавистных ветвей и листьев. Раздался треск деревянной кадушки, и долговязые листья, смазав его по лицу, повалились на пол.
— Ай-й! — истошно взвизгнула жена. — Что ты делаешь, аспид?
Никола, стуча зубами, ударил ногой еще и еще, с хрустом сломал ствол, раскидал обломки во все стороны и, словно устав наконец от разрушения, со стоном упал на стул.
— Господи, сломал-таки! Дьявол ты, а не человек! — рыдала Надежда. — Недаром я всегда так боялась за цветочки мои-и!..
— Да!.. Сломал!.. — мстительно задыхался Никола. — Тебе бы все цветы… цветы-ы… пропади они пропадом!.. А что с человеком делается, об этом у тебя заботы нету. Небось, все время внушала мне: робь потихоньку, не жилься…
— А у тебя своего ума не было? Чай, ты не с мое прожил на свете, а я молодая. Вот бы меня и учил уму-разуму, вот бы ты и показывал, как надо по совести-то жить, — собирая с полу остатки цветов, ныла Надежда.
Ее пухлое лицо горело пятнами, глазки-изюминки вспыхивали яростью и отвращением к нему. Никола глянул на нее и содрогнулся, подумав, что эта женщина никогда не любила его.
«Все одно к одному!» — с тоской подумал он.
Придя в цех, он вспомнил, что дома толком и не поел. Неутоленный голод, обида на жену, воспоминание об учиненном им домашнем разгроме еще сильнее разожгли его мрачное возбуждение. Все вокруг него на участке, казалось, странно и нехорошо изменилось: и печь была словно чужая, и факелы пламени по краям заслонки выбрасывало наружу будто не ко времени, и цвет их был злой и неверный.