Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
— Но зато, знаешь, Пашка, он устроил нам спектакль другого рода: принялся рыдать и жаловаться, что его смертельно обидели и оскорбили, что у него отняли бригадирство и поставили «быть под началом мальчишки-сосунка». Ну да, это идет, так сказать, в развитие этого знаменитого послепраздничного приказа, о котором я тебе тогда рассказывал. О, этот скандал не первый и не последний! Вместо спокойствия и порядка — все мои предложения отверглись! — так вот, вместо порядка, наше заводское руководство просто натягивает струну, бросается старыми кадрами… вообще черт знает что делается! Поживем — увидим, что еще будет. В таком же положении очутился также один из старых дружков Пермякова, Сергей Журавлев, и еще кое-кто. Из-за плохой работы их понизили — и после этого ждут чуда, ха, ха!.. Ты говоришь, что в обкоме прилежно изучают данные о нашей работе и знают уже, что выработка завода заметно поднялась?.. Н-да, не спорю. Но этот курс на наступление может из-за подобного рода эксцессов лопнуть — и даже с треском. Учти это, друг… Будешь рассказывать начальству, не забудь подчеркнуть эту мысль!..
Алексей Никонович опять почувствовал себя некоторым образом в гуще событий. Он знал гибкий характер своего друга и его умение в подходящий момент «ввернуть» начальству свою информацию.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ДОРОГИ СХОДЯТСЯ
Никола Бочков пришел на другой день на ночную смену сам не свой. Стыд томил его, как удушье, ныло в груди, нестерпимо ломило голову. Ему хотелось спрятаться от людей, чтобы о нем все забыли…
Зятьев молча посмотрел на темное, несчастное лицо Бочкова, а потом, помедлив, объявил, какую сталь сегодня будут варить.
Он опять взглянул на Бочкова и сказал:
— А я этой марки стали еще не варил.
— Ничего страшного нету, марка обыкновенная. — Бочкову понравилась правдивость Зятьева. — Слушайся да учись у меня, и сварим сталь что надо, — добавил он.
— Спасибо, — просто ответил Зятьев.
После завалки печи Бочков открыл Зятьеву кое-какие «секреты» этой марки стали, показал, как надо следить за питанием печи, вспомнил несколько случаев из собственной практики в молодые годы.
— Поди-ка перекинь газ, уже пора, — говорил Бочков, и Зятьев послушно исполнял приказ, как будто не он, а Бочков был бригадиром.
Потом, желая проверить, как понял его Зятьев, Никола несколько раз испытывал его:
— Ну-ка, что ты сейчас будешь делать?
Получив правильный ответ, он довольно крякнул:
— Точно.
Николай Антонович и не заметил, когда именно прошло его удушье и когда перестало ныть в груди. Уже давно не испытывал он такой ясной уверенности, как сегодня.
— А мы, Василий, знаешь, завалку сделали знаменитую… постарались! — произнес он.
— Значит, похвалят нас с вами, Николай Антоныч! — с такой открытой, почти ребячьей радостью сказал Зятьев, что Бочков засмеялся.
В промежутке, пока оба следили за печью, Зятьев рассказал Бочкову свою горькую историю, как жил он в колхозе и как очутился на заводе.
— Та-ак, — промолвил задумчиво Бочков, — значит, «один-один, бедняжечка… среди долины ровныя», как поется в песне…
Он вздохнул, а потом спросил:
— А как ты соображаешь, Вася, не пора ли пробу брать?
Зятьев не спеша проверил печь.
— По-моему, время.
— Именно. Дело, парень, знаешь.
Когда стали брать пробу, к печи подошел Нечпорук, — он вообще любил смотреть, как из разных печей брали пробу.
— Эге!.. Це гарно дило! Проба хороша! — похвалил он, зоркими глазами знатока следя за искрящимися на железном полу огненными бляшками металла.
— Да уж будь спокоен! — присвистнул Бочков; теперь ему уже не хотелось прятаться от людей.
Мутным взглядом следил Алексаха за печью, и казалось, пламя готово было ослепить его. Он командовал наугад, испытывая болезненное отвращение и к печи и к своей бригаде. Впрочем, бригада в нем вовсе не нуждалась. Если Алексаха хотя бы четверть часа внимательно понаблюдал за своей бригадой, он увидел бы, что подручные поступают как раз наперекор его бессвязной команде, которой они не верили. Подручные переглядывались и перешептывались между собой и решали все одни, без бригадира.
Томимый похмельной тоской, Алексаха то и дело торчал в проходе, ожидая, не появится ли подметальщица тетя Евгеша, чудаковатая старуха, которую за ее широкую кость и толщину прозвали «куб на ножках». Толстуха всех в своем цехе неразборчиво называла «сынками» и каждому готова была услужить.
Алексаха ждал, но тети Евгеши все не было. Наконец, как раз в тот миг, когда он уже потерял надежду, тетя Евгеша появилась в проходе, многозначительно подмигивая Алексахе. Он выхватил из ее рук бутылку и только хотел было содрать с нее сургуч, как чьи-то пальцы крепко стиснули его кисть.
— Стой!
Алексаха поднял голову и увидел перед собой язвительно ухмыляющееся лицо Василия Лузина.
— Пусти-и! — закричал Маковкин, дергая руку.
— Сперва ответь: цех для тебя что, шинок? Распивочно и навынос? Не смей в цеху водку лакать!
— Пусти, говорю! — заорал Алексаха, дернул изо всей мочи руку с зажатой в ней бутылкой…
И вдруг его пальцы распустились. Как во сне, послышался звон стекла…
Он стоял, качаясь, смутно, как в припадке, понимая, что произошло что-то постыдное. Под ногой его зазвенело стекло, он вспомнил, что сладкое, пьяное забвение потеряно для него до конца смены, — и вдруг страшное бессилие охватило его. Алексаха увидел, что вокруг него стояли люди, стояли плотно, неуязвимо, возвышаясь над ним, как великаны.
— Уходи, — медленно и тяжко произнес Ланских, вдруг очутившийся возле него. — Уходи, здесь тебе не место! Нам таких не надо.
— Т… то есть… к… как это… — заикаясь, пробормотал Алексаха и хотел было шагнуть вперед, но рука Ланских, как щит, преградила ему путь.
— Но-но… — бессильно усмехнулся Алексаха и пытался было поднять кулак, но рука упала, как мертвая. — Погоди, ответишь…
— Отвечу, — спокойно повторил Ланских и, удостоверясь, что Алексаха действительно попятился к выходу, вернулся к своему мартену.
Утром Бочков проснулся от чьих-то воплей и рыданий. В кухне он увидел растрепанную, в слезах, Олимпиаду Маковкину.
— Что ты воешь-то? — неприветливо спросил ее Бочков. — Помер кто у тебя?
— Ой, хуже смерти… чисто светопреставление: Алексаху из цеха выгнали-и! — завопила Олимпиада.
— То есть как это «выгнали»? Путаешь ты что-то, голова садовая! — рассердился Бочков. — Как это может быть?
Но Маковкина со всеми подробностями рассказала, как вчера, «при всем народе», Ланских выгнал Алексаху из цеха.