Родина
Шрифт:
— Особенно насчет воспитания кадров.
— Во… во… именно, Михаил Васильич! Воспитание и подбор людей — в этом деле мы в первую очередь задаем тон! А у нас тут как раз не все благополучно: на некоторых местах не те люди, не те!.. В мирное время от таких неподходящих людей возникают большие неприятности, а в военное время — просто беда!… Сами видите, заторы с металлом все еще не ликвидированы, горячие цехи работают неровно, и механическая обработка то и дело сдает из-за несвоевременной подачи металла. Прорыв грозит нам — и все отчего? Не тем людям дело поручено, не на тех людей надеемся.
И Пластунов вдруг прямо и жестко глянул в глаза Пермякову.
— Вот почему снисхождение к ним — вредное расточительство. Если сейчас это для нас трудно, я примусь прежде всего за Тербенева: или он выправит свою линию, или его придется снять, потому что он уже натворил беды.
— Беда? Что же такое?
— А вы на площадке, где сталинградцы эвакуированные выгрузились, были сегодня?
— Нет еще… Жена мне звонила, и я уже отдал приказ организовать для них питание.
— Так вы еще и побывайте там! Сотни людей, женщин, стариков, ребятишек, валяются на земле, грязные, измученные. А почему? Вместо четырех больших бараков с двумя общими кухнями и душевыми в каждом, Тербенев построил только два маленьких барака, без кухонь и без душевых. После Севастополя надо было ждать опять прилива волны эвакуированных, и мы поручили Тербеневу подготовиться к этому.
— Значит, и мы недоглядели, Дмитрий Никитич…
— Эге-ге!.. Не подставляйте свое плечо под чужую вину!
Пластунов прошелся по кабинету своей легкой и гибкой походкой моряка и закончил так же твердо и резко:
— Беспокойства за порученное дело мы от Тербенева, однако, не слышали и не видели: просто наше поручение показалось ему «черной работой», которую он выполнял спустя рукава… Словом, я его сегодня же вызову, он уже приехал из области.
Алексей Никонович вернулся домой от Пластунова чернее тучи и тяжело заходил по комнате.
— Что ты топаешь этак-то, Алеша? — спросила мать, остановившись на пороге. — Эко, и половики все взборонил! Стой-ка, дай поправлю…
— Да ну тебя с половиками твоими! — тонким голосом вдруг закричал сын. — Хоть совсем убери эту дрянь!
Он пинками начал сбивать с пола широкие, с разноцветными узорами и полосками тряпичные половики — нехитрую гордость матери, которые она собственноручно выткала еще в девушках.
— Ох, бесноватый ты, жалости в тебе нету-у! В отца пошел, в Никона, вечного моего обижальщика… Весь нрав отцовский, капля в каплю, господи! — обидчиво вздыхала мать, скатывая половики.
Вернувшись в комнату сына, она спросила уже обычным, заботливым тоном:
— К ужину горяченького хочешь или селедку с картошкой заправить?
— Ничего не хочу, — грубо ответил сын, с грохотом придвинул жесткое кресло к столу и мрачно подпер голову кулаком.
Мать со вздохом притворила дверь, но через час опять просунула в комнату пухлое, в добрых морщинках лицо. Сын сидел за столом и писал.
— Что без огня сидишь? Ведь уже темненько.
Мать повернула выключатель и вздохнула, — комната с желтокрашенным полом, блистающим чистотой, показалась ей голой и некрасивой без половиков. Ей захотелось сказать об этом сыну, но он писал, будто не видя ее.
Прошел еще час. Томясь и зевая, мать опять заглянула в комнату.
— Голодный, поди, сидишь? Да ты что все пишешь-то, словно подрядился? Сердишься, что ли, на кого, сынок… а?
— Хо! Мало сказать — сержусь! Пусть вот знают, как мне дорогу заграждать! — наконец отозвался Алексей Никонович. Поднявшись со стула, он выпрямился и помахал в воздухе большими розовыми кулаками. — Д-да, я себя голой рукой трогать не позволю!..
— Ох, Алешенька, к добру ли ты этак в отца пошел? Никон-то бывало всюду обиду для себя видел. То и дело бывало клянет кого-нибудь, жаловаться ходит по начальству…
— Ну, хватит! — высокомерно промолвил Алексей Никонович. — Уйди пока, я должен перечитать, что написал.
«Второму секретарю обкома ВКП(б)…» Гм… Может быть, не второму, а первому секретарю? Переправить?.. Нет, ничего… этак вроде поскромнее, да и первый все равно обо всем узнает. Ведь какая штука получается: только что, скажут, написал нам человек подробное заявление, а теперь, нате пожалуйста, второе пишет!.. Значит, что-то у них на Лесогорском заводе назревает, назревает…»
В первом заявлении в обком Алексей Никонович рассказывал, как «зажимают» его самостоятельность, как свалили на него одного всю ответственность за металл, в то время как «я, А. Н. Тербенев, недавно выдвинутый на ответственный пост молодой работник, еще не мог изучить во всей глубине и сложности взаимоотношения Лесогорского завода с его поставщиками». В том же спокойном, но проникнутом обидой тоне Алексей Никонович писал о «тенденциях постоянного вмешательства в технологический процесс со стороны глазного конструктора Костромина». А это постоянное вмешательство «самым пагубным образом отражается на трудовой дисциплине и на отношении советских людей друг к другу».
Далее повествовалось о том, как, по настоянию Костромина, сталевар Нечпорук, не дождавшись прихода «подмены», ушел с плавки, оставив вместо себя неопытного подручного Зятьева; как тот же Нечпорук и его сменщик Ланских, без разрешения Тербенева, занялись в выходной день «какими-то экспериментами», оскорбив при этом работницу Шанину, эвакуированную, пострадавшую от войны женщину. Записка Ольги Петровны Шаниной (засвидетельствованную печатью копию Алексей Никонович оставил у себя) была приложена к заявлению. Заявление заканчивалось пока глухими намеками на «недоброжелательное» отношение парторга Пластунова к молодому заместителю.