Родина
Шрифт:
— Значит, вы уже совсем заводской человек, Соня? — обрадовался Игорь Чувилев.
— Да, я электросварщица.
— Вот уж никак бы не подумал! — изумился Сережа Возчий.
— Могу сказать, что я хорошо освоила электросварку, — продолжала Соня. Она сидела, обхватив колени тонкими руками. — Скажу вам еще, ребята, что если бы я не работала, я бы просто с ума сошла! На фронте опять тяжело, и о своих ничего не знаешь, где они, что с ними.
— Как?! — испугались три друга. — Разве папа, мама и сестра не с вами?
— В том-то и ужас, что я ничего не знаю о них! — и Соня Челищева кратко рассказала, как она очутилась одна.
Все произошло неожиданно. Утром того дня, когда Челищевы должны были эвакуироваться из Кленовска, в квартире испортился телефон. Заводская машина к назначенному часу не пришла, и отец велел Соне съездить на завод, поторопить шофера и приехать домой на машине. Очень тяжело было дома в то утро. Отец, в пальто и шляпе, спрятав пальцы в рукава, сидел в кресле молчаливый и неподвижный. Мать, бледная, дрожащая, с блуждающими глазами, то принималась перекладывать что-то в чемоданах, то бегала по комнатам, то, плача, гладила мебель и стены дома, где родились ее дети и где прошла вся ее жизнь. Самая младшая в семье, Надя, бродила из угла в угол и растерянно утешала мать, но никто никому уже не мог помочь.
Когда Соня прибежала на заводский двор, знакомый инженер, еле выслушав, втолкнул ее в первую отъезжающую машину и крикнул: «Лезьте пока сюда, а за вашими сейчас высылаем вон тот грузовик… Ну, живо!» Соня упала на пыльные подушки. Машина быстро выехала на главное шоссе. Соня начала умолять повернуть обратно, — ей надо своими глазами увидеть, что родители и сестренка Надя действительно уехали из города. Тогда все сидящие в машине начали ее успокаивать: на станции Теплая, в семидесяти километрах от Кленовска, должна быть дневка, и там все машины встретятся. О, эта станция Теплая! Все на этой станции, казалось, дышало ледяным холодом тревоги, когда Соня с замирающим сердцем искала своих родителей и сестренку. Их нигде не было. Ей сердобольно посоветовали «ловить на дороге, вдруг проедут мимо». До самой темноты, пока не выехали из Теплой, Соня выстояла несколько часов на шоссе, провожая глазами сотни машин, кричала и звала, но своих так и не увидела. Люди, с которыми она встретилась в Теплой, рассказывали по-разному. Одни вообще нигде не видели семьи Челищевых, другие утверждали, что Челищевы уехали, но почему-то взяли иное направление. Третьи успокаивали Соню, что Челищевы, может быть, даже ушли пешком из города, — словом, остается терпеливо ждать дня, когда все встретятся. По приказу директора Николая Петровича Назарьева большая группа заводского коллектива должна была направиться в Сталинград. Соня решила ехать с ними: отец, как главный инженер завода, уже наверняка знал об этом распоряжении, и можно было ожидать, что и он приедет в Сталинград.
— И вот больше года прошло, а я своих так и не дождалась. Вот уже вторая неделя, как из Сталинграда пришлось выехать. Страшно подумать, что у нас в Кленовске фашисты сделали! Может быть, папу и маму с Надюшкой замучили.
Игорь Чувилев растерянно переглянулся с Толей и Сережей, а потом пробурчал:
— Уж лучше бы вам, Соня, ни о чем этом не рассказывать…
— Честное слово, Соня, проживем как-нибудь! — вступил в разговор Сережа Возчий, пристально глядя в потупленное лицо девушки.
— Конечно, проживем! — солидно поддержал Толя Сунцов. — Опять мы все вместе, да и старше стали.
Толе было очень жаль Соню и всю семью Челищевых, но чувство подавленности, которое он испытывал из-за успеха двух Игорей, сильно связывало его. Он то и дело задумывался, как это могло произойти, что «коротышка», не спросив ни о чем своего старшего друга, вдруг показал себя самостоятельным. И как успешно, — о сконструированном двумя Игорями приспособлении, благодаря которому со станка можно снимать впятеро больше деталей, уже весь цех знает, да и в других цехах это известно.
Сунцов так погрузился в свои размышления, что услышал только конец разговора, когда Соня произнесла:
— Ну, пора мне итти… Там люди помощи дожидаются…
Пока Соня сидела у своих кленовцев, Варвара Сергеевна успела поговорить по телефону с мужем, и с Пластуновым, и со старой своей подружкой Натальей Андреевной Лосевой.
— Слушай, Наталья, а ведь мы с тобой, срам сказать, зеваем! Ты видела, что у бараков-то делается?
— Это у новых-то, что Тербенев строил?
— Они самые. Выстроил два деревянных ящика и на том успокоился. А людей-то, смотри, опять с места сдернуло, надо им куда-то голову приклонить… верно? Сорок второй-то год тоже тяжелый, выходит!
— Ох, сорок первого стоит, стоит…
— Так слушай, Наталья, что я придумала: пока заводоуправление свои меры примет, нам с тобой стыдно сложа руки сидеть. Давай хоть для некоторых приют отыщем, хоть немного вперед продвинется дело.
— Да где же приют для них искать, Варя? Ведь уже всюду, всюду уплотнено, яблоку негде…
— Плохо смотришь, а из твоего окна видно, где можно приют людям найти.
— Где ж это?
— А у Глафиры Лебедевой. Вот скоро ко мне придет девушка из эшелона, Сонечка Челищева ее звать, приведет женщину сталинградскую с ребеночком… оба еле живы, бедные. Потом мы с тобой заявимся к Глафире и поселим у нее эту женщину…
— Только бы Глафира нас в три шеи не прогнала! Ну, да ладно уж, попробуем.
— Что ты все вздыхаешь, Наташенька?
— Завздыхаешь! Все о Татьяне моей душа болит. Сергей опять наш уехал, на фронт танки повез, а Таня покой потеряла. Молчит, не пожалуется, а у самой, знаю, сердце кипит.
— Она ведь уже в декрет ушла?
— В декретный. Теперь, как я ее день-деньской дома вижу, мне еще горше. Бледная, глаза в одну точку уставит, губы сожмет, а сама застынет, как мертвая… А в сентябре ей родить, — это при душевной-то муке… Да еще случится ли Сергею дома быть в те дни? Ты вот меня зовешь чужой беде, помогать, а у меня своего горя…
— Ох. Наталья, горем не хвастайся…
Варвара Сергеевна положила трубку и бессильно опустилась в кресло. С острой болью она вдруг подумала, что за весь день ни разу не вспомнила о сыне.
— О Васеньке моем не вспомнила! — шепотом повторила она и прикрыла рукой глаза, чтобы не видеть ничего, что заставило ее хоть на короткий срок забыть о Васе.
Его лицо, голос, разговоры с ним, когда он, торопясь, заехал домой проститься, вновь вспомнились ей с такой ясностью, будто Вася только что говорил с ней и вышел из комнаты. Мать будто видела каждую веснушку на его лице, — едва наступала весна, как на круглых Васиных щеках появлялись веснушки. Они покрывали его белую кожу редкой осыпью желтоватых пятнышек, похожих на брызги нежнозолотой краски, и будто сияли навстречу материнскому взгляду. И только бывало поздней осенью сходили на нет эти милые, светящиеся веснушки.