Родина
Шрифт:
— Ой, да зачем же так-то, Алешенька!.. — испугалась Дарья Семеновна. — Женщины меня нарочно просили словечко перед тобой замолвить, а я, выходит, только хуже для них сделала. Ведь они дело говорят, сынок: при нонешней работе кушать как попало…
— Ты мне просто надоела, мать!.. Всюду суешь свой нос, а я потом отдувайся! Скажи им, что не приму, — и не приму!.. Уж и так меня просто завалили всякими мелочами, осатанело мне все это!..
— Ох, Алеша, не походи ты на отца твоего Никона, говорю тебе. Смиреннее надо жить, Алешенька! С людьми заодно надо, все ведь
— Заныла…
— Вот женю я тебя! — вдруг угрожающе сказала Дарья Семеновна. — Женишься — переменишься, мать глупой кажется, так авось жена умная достанется.
— Мне еще не всякая кандидатура подойдет! — высокомерно произнес Алексей Никонович.
Раздраженный и чем-то уязвленный, он шагал под сентябрьским дождем и вяло отвечал на приветствия встречных. О женитьбе он часто думал, заглядывался на многие миловидные личики, но ни на ком остановиться не мог. Он мечтал о какой-то необыкновенной девушке, красивой, элегантной, умной, которая, к тому же, будет безмерно горда его любовью. «Только у нас, в Лесогорске, таких нет!» — пренебрежительно думал он.
В конце обеденного перерыва секретарша доложила Тербеневу, что сейчас собирается притти к нему целая делегация работниц..
Алексей Никонович сделал грустно-озабоченное лицо.
— Никак не могут принять: у меня совещание.
Делегация работниц не была им принята и на другой день.
На третий день смущенная секретарша доложила:
— Звонит какая-то Челищева Софья, электросварщица…
— Не знаю никакой Челищевой! Что, старая она или молодая?
— Судя по голосу, совсем молоденькая. Она спрашивает: известно ли вам, по какому поводу работницы добиваются беседы с вами?
— Ну, допустим, мне это известно… — буркнул Алексей Никонович.
— Она, знаете, так настойчиво выражается… в газету грозится написать…
— Н-ну… скажите ей, чтобы позвонила завтра в перерыв… Ничего, подождет, пусть дисциплину знает!
Секретарша ушла. Настроение у Алексея Никоновича испортилось.
«Скажите пожалуйста, я, замдиректора, должен заниматься… супами и кашами, слушать требования всяких там девчонок, чорт знает что такое!»
Тербенев уже заранее возненавидел эту электросварщицу Челищеву и готовился проучить ее ледяным приемом. Когда она снова позвонила, он, мстительно усмехнувшись, сказал секретарше:
— Передайте этой Челищевой: пусть придет… пусть!
Но когда Челищева вошла, оказалось, что Алексей Никонович не подготовился к этой встрече, — он увидел миловидную девушку в мужском комбинезоне. Даже эта грубая одежда из бурого брезента не могла скрыть стройности ее тоненькой фигурки.
— Здравствуйте, товарищ Тербенев, — начала девушка, смело устремив на Алексея Никоновича строгие серые глаза. — Я говорю с вами от имени делегации, которую вы не приняли. Минуточку… Простите, не прерывайте, пожалуйста, я изложу кратко. Рабочие и работницы возмущены тем, что после напряженной работы невозможно по-человечески покушать: питание в столовой отвратительное!
— Война!
— Недопустимая отговорка! Так называемая шеф-повариха отвечает всем то же самое: «Война!» — и кормит людей по-свински.
— П-позвольте… — задохнулся Алексей Никонович. — Да вы знаете, с кем вы говорите?
— Знаю. Нас к вам послали, значит вы должны людям помочь! — опять строго возразила девушка в комбинезоне.
Яркий и чистый румянец вспыхнул на ее бледненьких щечках, серые глаза, потемнев, заблестели, тонкое ее личико так похорошело, что Алексей Никонович, против воли, залюбовался ею: «Какая хорошенькая!»
— Хорошо… — почти приветливо промолвил он, — я выясню этот вопрос.
— Выяснять тут нечего, все ясно! — еще жарче зардевшись, резко сказала Соня. — По нашему глубокому убеждению, в столовой продукты воруют. Рабочие об этом в глаза говорят шеф-поварихе. Ее фамилия — Маковкина, назначили ее в столовую вы.
«Так и режет»! — подумал Тербенев, заметив при этом, что серые гневные глаза девушки осенены черными густыми ресницами, а длинные коричневые брови темнеют на белом лбу, как нежные жгутики, которые так и хочется погладить пальцем.
«Одеть такую — будет картинка!.. Сразу видно — из интеллигентной семьи…»
Прерывая эти неожиданно появившиеся мысли, Алексей Никонович раздумчиво повторил:
— Олимпиада Маковкина… да, да… вспоминаю. Жаль, конечно, что она не оправдала доверия.
«Одеть такую — красота… И для чего ей на электросварке коптиться? С такой чудной девочкой всюду показаться приятно!»
— Передайте вашим товарищам, что я вызову Олимпиаду Маковкину, — вслух промолвил Тербенев тем ласково-властным тоном, который, как он был убежден, чрезвычайно шел к нему. — Да, я вызову ее.
— Было бы лучше, если бы вы сами заглянули в столовую и увидели, что там творится, — требовательно предложила Соня.
— Возможно, я и загляну, — опять уступил Тербенев.
После ухода Сони Челищевой он потребовал «срочно представить о ней анкетные данные». Получив их, Алексей Никонович даже развеселился, чего с ним давно не бывало.
«Так, так… дочка инженера… эвакуирована. Где родители, не знает… Папы-мамы с ней нет, влиять, значит, на нее некому. Окончив десятилетку, поступила в музыкальное училище, значит мечтала быть пианисткой… Ну, так и надо ей музыкой заниматься, а не на электросварке коптиться, конечно! Надо ее по клубной линии устроить… там ей столовыми делами не надо будет заниматься… ха… ха».
Алексей Никонович размечтался, чего тоже давно с ним не бывало. Ему представлялось, как он осчастливит эту строптивую девочку, а она, благодарная, полюбит его. Вот на такой бы он женился, честное слово!
Он представлял себе далее, как его жена Софочка дает концерты в заводском клубе… Она виделась ему в каком-то необычайном голубом платье. Она расцвела от его любви, лицо ее пылает румянцем… Все восхищены ее игрой, все завидуют, — еще бы!
Ему все жальче становилось эту девушку в грубом мужском комбинезоне. Он видел ее нежную шею, что белела, как цветок, над серым воротом из брезента, который напоминал пыльные листья лопуха.