Родина

Караваева Анна Александровна

Ему вдруг стало интересно, как живет Соня Челищева, на чем спит, во что одевается, какие люди окружают ее, как она проводит свободное время.

«Может быть, в кино ее пригласить, сделать это самым деликатным образом, с полнейшим уважением к ней… Может, в нашем распределителе есть сейчас хорошие конфеты, — чудно бы шоколадные, чтобы какой-нибудь этакой голубой ленточкой коробка перевязана! Бедненькая, сироткой живет, некому сладеньким ее побаловать! «Кушайте, прошу вас, Сонечка (или лучше — Софочка?), это все для вас! Очень рад, если вам пришлось это по вкусу, очень рад!..» А потом, когда подружимся, добуду для нее крепдешина или как там еще… креп-жоржета, что ли? «Софочка, не откажите, во имя нашей сердечной дружбы, примите этот слабый знак моей заботы о вас!.. Ну зачем же благодарить… такие пустяки! Такое счастье для меня видеть, что вы довольны, дорогая!» Ну, а потом, когда она примет предложение стать моей женой, уж тогда она будет для меня свет в окошке. Да и почему, в самом деле, не принять ей мое предложение? Как-никак, я замдиректора… гм… а то и будущий директор, если не здесь даже, так где-нибудь в другом месте. Мать у меня простовата… Ну, это не беда, старушенция она, право, добрая, заботливая, а уже терпелива… батюшки! Скажи ей ласковое слово — годы будет помнить… и уж заботиться будет о Софочке не хуже матери родной!»

На Алексея Никоновича вдруг нашло какое-то просветление. Чувство беспредельного понимания и желания добра всем, кого он знал, охватило его. Он вспомнил о «трех китах» Лесогорского завода впервые без злобы и подозрительности: пусть живут как хотят, только бы поняли его выбор, только бы не посмеялись над его любовью. Вот так, наверное, у большинства людей и случается: увидит человек кого-то своего, кого уже давно ждет, — и вот пришла совсем иная жизнь!

«И не какая-нибудь она заводская девчонка, а умница… Как глаза-то блестят! Да и с характером, как видно, а вместе с тем по глазам видно — добрая, пришла вон о людях хлопотать. Вот такая именно душа мне и нужна, да, да!.. Что греха таить, характер у меня ведь не из легких, на меня какая-нибудь дурочка со смазливой мордашкой (вроде Верочки Сбоевой!) никак не может повлиять. А вот эта сероглазая скажет мне одно-разъединое словечко — послушаю, честное слово, послушаю!»

Потом Тербенев начал воображать, как после окончания войны поедут они с Софочкой в Москву, как будут ходить по музеям и театрам. Ему представился красный, с позолотой, сверкающий зал Большого театра — и среди этого блеска оба они с Софочкой в первом ряду бельэтажа. Софочка почему-то ему все представлялась в голубом, ее узкая ручка затянута в белую перчатку, в ее серых глазах сияет радость, которую только он, Алексей Никонович, мог ей доставить. Музыка гремит, свет огромной люстры тускнеет, гаснет, распахивается золотой занавес.

Звонок телефона, прервавший этот нарядный разбег мечтаний, показался Алексею Никоновичу столь противным, что, сняв трубку, он еле сдержался, чтобы не чертыхнуться. Звонил Пластунов:

— Товарищ Тербенев, вы следите, как устраивают у нас эвакуированных?

— Да, слежу.

— А когда вы последний раз были на стройке бараков?

— Несколько дней назад… Я захожу туда…

— Вы не были там ровно неделю, — холодно уточнил в трубке голос Пластунова.

— Я… не поспеваю, Дмитрий Никитич. Сколько их едет, эвакуированных, прямо-таки не знаешь, как их…

— Нет, мы должны знать, как их принять… и как сделать, чтобы люди, прибывшие к нам, не валялись на земле, а как можно скорее вошли в нормальную жизнь и приступили к работе. Действуйте, а завтра в десять утра доложите нам с Михаилом Васильичем.

Алексей Никонович тяжелой походкой вышел на заводской двор, опустился на потертые подушки старенькой «эмки» и хмуро приказал везти себя к баракам.

— Этакая подлая погода! — ворчал шофер, и через несколько минут Алексею Никоновичу пришлось почувствовать, как много значит для некоторых людей эта подлая погода.

Не успела машина повернуть к строительной площадке, как ее уже заметили. Из-под навеса длинного, сколоченного наспех фанерного сарая выбежали подростки, ребятишки, женщины.

— Начальство едет! — пробасил чей-то простуженный, хриплый голос.

— Начальство приехало!

Из дверей сарая выглянуло множество лиц, и едва машина остановилась, ее окружили плотным кольцом взрослые и дети. Лицо женщины с копной растрепанных волос, напоминающее безумный лик медузы, прижалось к окну.

— Кто это приехал?..

— Я — заместитель директора Лесогорского завода, — с обидчивым достоинством произнес Тербенев, выходя из машины.

— Что-то мы вас здесь не видели! — тут же надерзила растрепанная женщина. — Скоро ли наши муки кончатся… а?

И вся толпа, словно почуяв, что этот плотный розовощекий молодой человек как раз и является ответственным за все происходящее на этой унылой площадке, окружила Тербенева и повлекла за собой. На него смотрели десятки воспаленных глаз. От платков, кепок и пальто, от всех этих как попало закутанных фигур, от каждого их движения пахло какой-то сыростью и еще другими неповторимо-удушливыми запахами несчастья. Голоса были резки и хриплы.

— До каких пор нам на земле валяться!

— Дети болеют! Сами болеем!

— Надоело в сарае этом проклятом!

— Смотрите, начальство: тиф здесь начнется!

— В грязи живем!

— Достраивайте баню для нас, барачных жителей!

— Детишки малые немытые маются!

— Кирпичи когда же привезут?

— А стекло? Где стекло?..

Оглушенный, стиснутый со всех сторон, Алексей Никонович, как во сне, растеряв все мысли и слова, шел к строительной площадке, где возвышались двухэтажные бревенчатые срубы четырех больших бараков.

На широких, еще без перил, лестницах грудами лежали грязные стружки, щепье, опилки. Пахло острой кислотцей свежего дерева, глиной, сыростью. В проемы пустых окон хлестали косые иглы дождя. В нижнем этаже печники клали печи, а в верхнем достилали полы. Всюду сновали женщины и ребята, помогая печникам и плотникам.

Едва Алексей Никонович появился в барачных стенах, как на него опять накинулись. Пожилая, в кое-как повязанной рваной шали женщина с землистым, нервно подергивающимся лицом и та, первая, с безумным лицом медузы, закричали резкими, измученными голосами:

— Вот, сами тоже работаем!

— Мы-то помогаем, а почему материалы задерживают?

— Кирпича не хватает!

— Гвоздей!

— Плахи, балки!

— Где это все, где?

Со всех сторон, смешиваясь со стуками топоров, полетели злые выкрики:

— Зима на носу, а бараки не готовы!

— Нас немцы разбомбили, ограбили!

— Измучились мы!

Вдруг женщина с лицом медузы, подскочив вплотную к Алексею Никоновичу, прохрипела ему прямо в лицо: