Родина
Шрифт:
— Слушай, Игорь, — обратился к нему Сунцов, — чего ради висит здесь этот спорный коллективный портрет? Только лишние разговоры, право. Уж лучше снять его совсем.
— Ну вот еще! — недовольно возразил Игорь-севастополец. — Снять одну из самых удачных акварелей Иннокентия Петровича, он же мне сам об этом говорил! Нет, об этом и речи быть не может!
Сунцов отошел, безнадежно махнув рукой: «Ну, будь что будет!»
Первыми из всего заводского начальства явились на открытие выставки директор и парторг. Рядом с Михаилом Васильевичем шла Варвара Сергеевна, одетая в свое парадное, черное шелковое платье. Белое кружево у ворота еще резче оттеняло ее пожелтевшее лицо, которое настолько осунулось, что даже прямой, приятно округленной формы нос теперь заострился, а вокруг глаз легли темные тени. Она пришла на выставку, чтобы немного рассеяться «на людях».
Пластунов произнес короткую речь о работах художника-фронтовика Ракитного, потом Иннокентий Петрович так же кратко поблагодарил собрание за внимание к нему — и выставка открылась.
Михаил Васильевич приготовился поскучать и «потолкаться» часок, чтобы не так заметен был его уход.
Ланских и Нечпорук явились на выставку с женами. Марья Нечпорук надела под синий костюм свою любимую клетчатую шелковую блузку, которая горела на ней всеми цветами радуги. Нервная и порывистая, Марья несколько раз вскрикнула, разглядывая фронтовые рисунки.
— Не можу! — виновато сказала она жене Ланских и прикрыла смуглой рукой черные горячие глаза. — Ой, я же знаю, что все наше село и мою ридну мать…
— Не надо, Марья Ивановна, не надо, — мягко сказала жена Ланских, сероглазая бледная женщина, и погладила Марийку по щеке.
Жена Ланских руководила детским садом и, привыкнув к мягкому и настойчивому тону разговора с детьми, переносила его и на обращение со взрослыми. Марийка Нечпорук всегда успокаивалась от ее голоса и взгляда. Замолкла она и сейчас.
— Вон на той стене ваши персоны! — весело крикнул сталеварам Артем Сбоев.
Его лицо довольно улыбалось: он только что отошел от своего портрета. Строго говоря, его портрет был одной из многочисленных зарисовок художника за эти три «урожайных» недели. Но Артем, во-первых, не разбирался, что и как называется в живописи, а во-вторых — самое главное, зарисовка, по его мнению, так правильно передавала манеру работы Артема и его настроение, что он называл ее портретом. Артем на рисунке, совершенно так же, как и в жизни, смотрит на свое войско зоркими глазами, от которых ничего не скроется. О, уж он ли не знает, чего стоит, говоря попросту, каждый человек из его «войска универсалов!» Он знает, сколько производственных операций каждым из них освоено, как они строгают, точат, сверлят. Да и они все, в свою очередь, знают его требования, знают, что во всем он любит точность, отличную отделку даже в мелочах. Артем невольно горделивым движением поднимал плечи и расхаживал легкой, пружинистой походкой в синем с «искоркой» костюме, сшитом перед самой войной. Он чувствовал себя по-хозяйски празднично, ему нравилось толкаться в большом клубном зале, украшенном зелеными гирляндами еловых и пихтовых веток и разноцветными флажками. Ему было исключительно приятно встречать дружеское подмигивание знакомых: «Я тебя, Артем, на картинке видел! Здорово, брат, здорово!»
Горделивое настроение Артема скоро, однако, омрачилось. Кто-то, посмотрев на завитую и нарядную его Верочку, неосторожно сказал:
— Вот муж-то на выставке красуется, а ты что же от него отстала?
После этого Верочка сразу надулась и начала ворчать, что Артем очень хитро все устроил: себя «перед художником выставил», а о ней, своей жене, забыл, — возмутительно! Напрасно Артем разъяснял ей, что художник не может «срисовать весь Лесогорский завод», что рисует он «по выбору», отмечая только тех людей, которые являются «опорой» завода.
— А Юлька Шанина — тоже «опора»? — ехидно спросила Верочка.
Невнимательная и взбалмошная, она, тем не менее, отлично умела вслушиваться во все, что задевало ее самолюбие. Из разговоров чувилевской бригады она еще до выставки знала о том, «как Юлька Шанина попала в коллективный портрет», и вот все хоть и усмехаются, а смотрят теперь на нее!
— Завидки берут: какая она сидит хорошенькая!.. — шипела Верочка на ухо Артему.
— Да ты не понимаешь, что случайно это получилось? — уговаривал жену Артем.
— Значит, я, по-твоему, не заслуживаю? Не заслуживаю, да?
— Ох-хо-хо! — вздохнул Артем, горестно почесывая затылок. — Сама знаешь, твоя работа чести мне ведь не приносит.
А сталевары с женами уже стояли у противоположной стены. На большом листе ватмана углем, расцвеченным кое-где бархатистыми пятнами пастели, изображены были два сталевара-сменщика — Нечпорук и Ланских. Внизу ватмана было написано: «Поздравление с новым рекордом». Сталевары стояли друг против друга, но было понятно, что Нечпорук поздравлял своего сменщика, Сергея Ланских.
— Бачишь, Марийка, як Ракитный меня изобразил? — изумлялся Нечпорук, толкая жену локтем.
— Як же я не бачу! — усмехнулась Марийка. — Ты, по всем статьям ты! Эк, как очи-то играют, нет спасенья!
— Ну как, похоже на нас, Сергей, а? — спрашивал сменщика Нечпорук.
— Что ж, если человек себя узнает, значит все верно, — сдержанно похвалил Ланских, но улыбка, мелькавшая в его голубых глазах, говорила о том, что Ланских не просто смотрит, а вспоминает целую историю того, как могло возникнуть это крепкое рукопожатие.
Было что вспомнить и Нечпоруку. Пожалуй, в первую очередь именно ему.
Нечпоруку привиделся сейчас не этот молодец с растрепанными черными кудрями и белозубой улыбкой, крепко пожимающий руку Сергея Ланских, а он сам, каким он был год назад: мрачный, полный гнева и обиды, избалованный «южный сталевар», эвакуированный из-под Ростова в Лесогорск. Сначала разгневала его старая, допотопная печь, «мартын № 2», а еще больше взбесило его, что «уральский тихоня» Сергей Ланских чему-то, оказывается, может его учить у этой «божьей печурки». Смех подумать! Исподволь, с неистощимым терпением, Ланских заставил Нечпорука поверить, что «уральский тихоня» не собирается «подсиживать» «южного сталевара», а напротив, намерен помогать ему, так как забота у них общая, государственная. Он открывал Нечпоруку все «секреты» своего опыта в большом и малом, приучая своего сменщика к мысли, что мастерство — это общее богатство, что тот, кто его «прижимает к своему боку», — жадный и ограниченный человек, не понимающий, в какое время он живет. Когда перешли работать в новый цех, Ланских и Нечпорук стали «зачинателями школы скоростных плавок» на Лесогорском заводе. Как мастера танковой стали, они оба в дни Великой Отечественной войны стали своим мастерством воспитывать других: и тех людей, которые слабее их в работе, и тех, которые еще просто молоды.
Нечпорук смотрел на большой лист ватмана и видел себя как бы в зеркале жизни, которое по-своему, особенным образом, говорило ему: «Сила твоя возросла потому, что ты осознал ее и научился служить ею другим».
Пластунов дольше всех из заводского начальства задержался на выставке. Попыхивая трубочкой, он неторопливо шагал рядом с прихрамывающим Ракитным.
— Да, вижу: жаден, жаден наш новоприбывший! Успели на заводе потолкаться, успели людей заприметить!
— Успел лишь благодаря вашей и директора помощи, Дмитрий Никитич. А что жаден я — с этим соглашусь. Видеть лицо народа в дни тягчайших испытаний…