Родина
Шрифт:
— Все это прекрасно, — похвалил Пластунов, — так и делайте и считайте меня вашим верным помощником… — и он обвел все лица твердым и улыбающимся взглядом карих живых глаз. — Но не следует думать, что из-за фашистского нашествия мы должны терять наши душевные силы… Например, музыка, талант пианиста, как у вас, Соня… разве это не является одной из чудесных сил души?
— Да, конечно, — прошептала Соня. — Я ведь и мечтала учиться в консерватории.
— Так и мечтайте, — продолжал свою мысль Пластунов. — А когда вы придете в консерваторию еще со славой стахановки военного времени, музыка приобретет для вас еще и новый смысл, вы будете душевно богаче. Знаете, дорогие мои товарищи, чего еще хотели бы фашисты? Они хотели бы не только нашего военного разгрома, но и нашего духовного обнищания. А разве вы хотите быть духовно нищей, Соня?
— Нет! — решительно сказала Соня. — Я хочу прийти в консерваторию… вот такой, как вы говорили…
Пластунов улыбнулся и перевел взгляд на других.
— Мне эти мысли как-то не приходили в голову, — признался Сунцов.
Пластунов невольно залюбовался его сосредоточенно-серьезным лицом, черты которого осветились чистым внутренним светом молодого раздумья.
— А сейчас я вот о чем подумал… — еще серьезнее продолжал Сунцов, — что не только мы, молодежь, но и взрослые, и старики даже… все будто вновь учимся…
— Перед войной у нас школьная экскурсия была на Кавказ, — вступил в беседу Игорь Семенов. — Стали мы в горы забираться, вот, думаем, эту высокую гору одолеем — и кончено… Так нет: поднялись на гору, а дальше еще горы громоздятся. Вот так, пожалуй, и все теперь…
— Молодцы! Оба в точку попали! Все время надо учиться по горам ходить! — воскликнул Пластунов. — В войну — одни горы, а после войны — новая пятилетка начнется…
— Пятилетка! — вздохнул Игорь Чувилев. — Два годика назад в школе мы пятилетки изучали по экономической географии.
— Ну, а после войны ты уже будешь лично участвовать в строительстве новой пятилетки, — сказал Пластунов.
— Наверное, только долго ее ждать придется, — опять вздохнул Чувилев. — Сегодня сводка опять тяжелая.
— Тяжелая, — подтвердил парторг и начал не спеша набивать трубочку. Пыхнув дымком, он снова оглядел всех быстрым и твердо усмехающимся взглядом. — Пусть те, кто в Сталинграде бьются, об этом даже и не думают, но новая пятилетка, о которой мы сейчас заговорили, конечно, имеется в виду, будьте спокойны.
Он призакрыл глаза и опять пустил вверх голубой клубочек дыма. А четыре товарища, Соня и Ольга Петровна переглянулись друг с другом, — казалось, парторг заглянул куда-то слишком далеко. Сережа Возчий, по своему обыкновению итти наперекор, не выдержал и ухмыльнулся.
— А как считать, Дмитрий Никитич, захватили немцы Сталинград или нет?
— Конечно, нет, — спокойно сказал парторг. — Подумай: как же может считаться взятым город, если наши войска там бьют немцев?.. Нашим очень тяжко, но выдержат наши, выдержат и выгонят захватчиков.
Потом, попыхивая трубочкой, Пластунов заговорил о «грандиозном строительстве, наперекор планам Гитлера».
«Вот он какой, Пластунов!» — думала Ольга Петровна, следя за быстрой сменой выражений лица парторга.
Кратко и удивительно понятно он рассказывал о новых заводах, которые строятся в глубоком военном тылу, о бокситах и других важнейших для военной промышленности находках советских ученых, об экспедициях Академии наук, об уральской и волжской нефти. Цифры парторг произносил с таким же удовольствием, как и имена людей, названия городов, рек, таежных мест, где поднимались все новые стройки, которые, «вот потом увидите, замечательно, совершенно замечательно покажут себя в дни мира!»
«А здоровье-то, наверное, у него неважное, — размышляла Ольга Петровна, рассматривая желтое лицо Пластунова. — А сколько знает!.. И когда только он успевает прочесть обо всем этом? И как рассказывает, радуется, будто вот только для него все эти дела большие делаются…»
Ей захотелось сказать парторгу что-то приятное, но она впервые в жизни почувствовала себя такой необразованной и неловкой, что боялась даже встретиться взглядом с круглыми карими глазами Пластунова: вдруг, не дай боже, он спросит о чем-нибудь, а она не сумеет ответить и опозорится перед всеми!
— Вот видите, девушка, — неожиданно прервав свою речь, обратился Пластунов к Соне, — какой сыр-бор загорелся из-за нашего с вами маленького разговора. Ну, теперь, надеюсь, вы куда охотнее сыграете нам на прощание… Того же Чимарозу, например?
— Нет, я и другое наизусть знаю! — смело сказала Соня и вдруг подняла крышку рояля. — Ребята, вспомним нашу любимую, кленовскую!..
Соня заиграла вступление.
— Шуберт, Шуберт! «Пловец!» — воскликнули трое кленовцев и запели:
Под грозный рев бури Плыву смело я, От ливня промокла Одежда моя…Сунцов стал дирижировать. Игорь Семенов сначала тихо, а потом все смелее начал подтягивать хору. Ольга Петровна быстро схватила мелодию и тоже начала подпевать. По выражению лица Сони и всех поющих Ольга Петровна видела, что ее маленький, но довольно свежий голосок не фальшивит, и, вполне счастливая, она все увереннее повторяла за всеми:
Помериться силами С бурею злой — Я выше не знаю Отрады другой!Ольга Петровна последней вышла на улицу и остановилась, пораженная неожиданной картиной ночи.
Дождь прошел, небо совершенно прояснилось и будто стало легче и выше. Только вокруг яркой и полной луны плыли курчавые, тонкие, как чесаная шерсть, беловато-сизые облака, мягко пропускающие свет. Широкое Лесогорское шоссе, громады заводских корпусов впереди со множеством огней, высокие скаты стеклянных крыш, полные разноцветного сверкания, петляющая невдалеке Тапынь в сквозистых зарослях ивняка, белые кубики домов нового рабочего поселка в Заречье — все в этом прозрачном свете выделялось отчетливо, молодо и чисто, словно только что созданное. В лицо дул сухой, терпко пощипывающий кожу ветер, в котором ощущалась острая свежесть близких холодов.