Родина
Шрифт:
— Вы читали многотиражку? — спросила секретарша.
Алексей Никонович развернул газету, прочел статью, увидел подписи под ней: Ланских, Нечпорук, Лосев, Челищева, Шанина…
«Как назло, все те, с кем я сталкивался! И эта Шанина тут как тут, смотрите пожалуйста! Недавно воевала с Ланских, а теперь уже вместе выступают!.. И эта Челищева тоже присоединилась к взрослым, голову подняла, дрянь девчонка!»
Обида, как удушье, подступила к сердцу Алексея Никоновича, и подозрительные мысли о происках врагов мгновенно овладели им.
«Да, все эти люди подняли головы, воображая,
— Товарищ секретарь, вызовите немедленно ко мне начальника электросварки!
Через пять минут начальник электросварки Ефим Палыч Сергачев вошел в кабинет Тербенева.
— Что у вас на электросварке делают… мм… как их там… Шанина и Челищева? — спросил Алексей Никонович, раздувая ноздри.
Ефим Палыч сразу оробел. Покашливая и глотая слова, он рассказал об учебной бригаде, из которой Челищева готовит первую женскую бригаду электросварщиц.
— А есть среди работниц еще желающие организовать такую бригаду? — прервал Тербенев.
— Никак нет… В нашем цехе работа довольно-таки тяжелая… да, кроме того, мастера и рабочие считают, что женщины с этой работой не справятся…
— Интересно, Ефим Палыч, как же тогда эта… как ее… Челищева думает ужиться в цехе?
— Да, похоже, уживается, Алексей Никоныч. Она уже со многими нашими электросварщиками перезнакомилась, — умненькая, рассудительная девушка, держится просто, и ей многие советами помогают.
— А вам это нравится?
— Но… что ж тут худого, Алексей Никоныч?
— Уж не очень ли бойка она, эта Челищева, и все ее подружки?
— Н-нет, не нахожу… и, воля ваша, я что-то не понимаю… Алексей Никоныч: что я, собственно, должен делать?
— Посматривайте за ними… — лениво, но многозначительно сказал Алексей Никонович, — как они там… не заносятся ли, не втирают ли нам очки…
— Слушаюсь…
Ефим Палыч вышел, сбитый с толку. Роста ниже среднего, в меру полный, с круглым, матовым и нежным, как у женщины, лицом, с добрыми глазами, Ефим Палыч сразу располагал к себе каждого, кто имел с ним дело. Он и действительно был добрым и отзывчивым человеком, и все в цехе его любили. Он вышел из рабочей среды, в советское время выучился на инженера. Своей инженерской специальностью он владел широко и умело, цехом руководил уже десять лет. Жил, как многие коренные лесогорцы, в собственном домике, имел кое-какое домашнее хозяйство. Жена ему досталась верная и домовитая, дети были здоровые, недурно учились, жили все в достатке. Ефим Палыч был совершенно удовлетворен своей личной жизнью и работал со спокойной душой. Это спокойствие нарушалось, когда его, Ефима Палыча, вызывали к начальству, — он признавался всем, что такие беседы для него «хуже ножа». Он робел, терялся и даже словно глупел. В цехе для Ефима Палыча все было привычно, обжито, ясно, — и он просто страдал, выходя из этой привычной и милой сердцу обстановки. Он считал себя неспособным «думать за весь завод» — и не думал. Он отлично знал свое дело, не хотел отвечать за «чужое» и считал свое убеждение правильным. Ни к каким летающим иногда из уст в уста слухам он не прислушивался, о каких-либо административных переменах на заводе он узнавал всегда последним и не стыдился этого, — пожалуйста, не приставайте к нему с посторонними обстоятельствами!
В вызовах и разговорах по начальству Ефим Палыч тоже видел действие этих посторонних обстоятельств. В самом деле, для чего вызывать? Ни учить, ни подталкивать его не надо, — он с полуслова все понимает, он предан своему цеху, как своей семье.
Взаимоотношения начальства тоже не интересовали Ефима Палыча, да он и не смог бы в них разобраться, если бы даже захотел: натура у него была мягкая, спокойная. Если между руководителями завода существуют какие-то несогласия, так это опять же не касается Ефима Палыча и никакого влияния на жизнь его цеха иметь не может: свои собаки грызутся, чужая не приставай.
Сегодняшний разговор с Тербеневым поверг Ефима Палыча в уныние. Он чувствовал, что вызван был к Тербеневу неспроста, а доискаться ни до чего не мог.
Вернувшись в цех, он нехотя прошел в конец пролета, где работала учебная бригада, смущенно потоптался и отошел, не обнаружив в бригаде ничего ненормального:
«Стараются, как надо…»
— Чего это наш Ефим Палыч словно замороженный смотрит? — сказала наблюдательная Глафира Лебедева.
— А кто его знает, — сказала Ольга Петровна.
Она только что передохнула и опять надела на себя фибровый щиток с черным стеклышком. Лицо ее скоро стало обливаться горячим потом, который застилал глаза. Спину и плечи ломило от напряжения, дыхание то и дело прерывалось. Жесткое стрекотание металла, свариваемого швом, треск и шипение огненных фонтанов искр словно ввинчивались в уши и наполняли голову тяжелым и больным шумом. Фибровый щиток грел лицо, как печка, и все чаще манило снять его, набрать в грудь прохладного воздуха. Но Шанина помнила советы Сони о тренировке воли в работе, тем более что «искушение воздухом» очень замедляет работу.
«Вот еще несколько сантиметров… Так, прошла, прошла… Нет, нет, пока не сниму, еще можно потерпеть…»
Обливаясь потом, Ольга Петровна следила за белым пучком электродного пламени, следила, как по обе стороны его ложатся колючие бороздки шлака, а сама все медлила снимать шлем.
«Еще десяточек сантиметров… еще…» — повторяла она про себя, как заклинание, и наконец, снявши шлем, жадно, всей грудью вздохнула.
Соня, тоже без шлема, вытирала платком потное лицо. Она одобрительно улыбнулась, но глаза ее показались Ольге Петровне тусклыми и печальными.
— Что вы нынче, Сонечка, будто не такая, как всегда?
— Ну что вы… — Соня подошла к Глафире, потом остановилась около Анастасии Кузьминой, направила руку Юли, потом вернулась к ней, покачала головой, опять поправила.
Юля сняла свой щиток. Мягкие русые волосы мокрыми кольцами прилипли к потному лбу, лицо ее было жалкое и несчастное.
«Ах, Юлька, Юлька… не по силенкам тебе… да ничего не поделаешь…» — вздохнула про себя Ольга Петровна.
В общежитии она застала Соню лежащей на кровати.