Родина
Шрифт:
— Милый, я о тебе же плачу: зачем ты себя терзаешь?
— Ну, ладно… прости меня, прости.
Но когда она к вечеру пришла к нему, Сергей опять завел разговор о «судьбе калеки». И каждый день с жестокой говорливостью и такой же изощренностью он развивал мысли об этой жалкой и ненавидимой им судьбе. Иногда, опомнившись, он просил прощения у Тани и, прижав ее к себе, утешал ласковыми и нежными словами, как и в первые дни их короткого счастья.
«Горе притупится, и муки забудутся», — думала в такие минуты Таня. Но вскоре она заметила — Сергей делал все наперекор ее думам и ожиданиям. Стоило только ей робко обрадоваться, как у него настроение резко менялось. Он уже не замечал ни слез, ни отчаяния, не слушал ни мольбы ее, ни уверений. На лице его появилось все более пугающее Таню новое, чужое выражение холодной замкнутости и подозрительности. У Тани не хватало слов, чтобы утешить Сергея и отогнать его мрачные мысли. Она шла к нему с жаждой быть с ним и со страхом перед тем, что будет сегодня.
Одна, не делясь ни с кем и не прося ни у кого совета, Таня несла горе на своих плечах. Две главные заботы поглощали ее теперь: зорко следить за здоровьем Сергея и не допускать к нему людей, которые могли взволновать его. О подполковнике Квашине Сергей не вспоминал, да и танковая дивизия, формировавшаяся под Лесогорском, кажется, уж выехала на фронт.
Но через неделю после того, как Квашин посетил Сергея, Таня, онемев от неожиданности, увидела фронтового друга своего мужа на пороге госпитальной палаты.
— Разве вы не уехали? — неловко опросила она.
— Как видите! — весело ответил подполковник, румяный от мороза, — Отбываю на фронт завтра рано утром. Пришел проститься со старым другом… Ну, как дела, старина?
Плотный, во всем новом, затянутый в светлокоричневые, еще не обмятые, сочно поскрипывающие ремни, Квашин двигался, говорил, смеялся с той непринужденностью, которой богаты очень здоровые, жизнерадостные и деятельные люди. Он увлеченно рассказывал о своей службе в дивизии, а Сергей молча слушал. Таня, все время следя за лицом Сергея, скоро заметила на нем выражение глухой обиды и горького нетерпения, которое вот-вот готово было вырваться наружу. Улучив момент, Сергей прервал Квашина:
— Я, значит, должен пожелать вам всем: ну, счастливцы, повоюйте и за меня, лежачего!
— Ну, полежишь, да и встанешь! — неосторожно засмеялся Квашин.
Сергей вдруг злобно застонал.
— Тебе-то легко веселые словечки бросать!.. Сказал и забыл, как они лежачего по сердцу бьют…
— Что ты, Сергей, что ты? — даже испугался Квашин. — Разве я…
— Да, ты, ты… Чего ради, скажи, ты пришел сюда во всей красе, уважае-мый под-пол-ков-ник?.. Вы, кому повезло руки и ноги сохранить, может быть, так без единой царапины и провоюете, домой заслуженными генералами приедете… а мы, бедные калеки, вас приветствовать будем…
Голос и глаза Сергея выражали глухую зависть.
«Видно, и через это тебе придется пройти!» — подумала с горечью Таня.
Квашин торопливо стал прощаться.
В тот морозный и вьюжный вечер Сергей был особенно тяжел, то желчно-говорлив, то мрачно-задумчив.
— Ну, ступай… — холодно сказал он Тане и сомкнул глаза, как будто для того, чтобы не видеть ее.
Таня вышла на улицу, и ноябрьская вьюга ожгла ей лицо. Она брела, словно поруганная к опозоренная, грудь ломило острой, бесслезной болью.
Вдруг, заглушив вой ветра и пургу, залился и раскатился далеко по всей округе басовитый и могучий гудок.
«Ночная смена, — подумала Таня. — Но почему он так долго гудит? Что случилось?»
— Татьяна Ивановна! Татьяна Ивановна! — зазвенели знакомые голоса, и чувилевская бригада в полном составе окружила Таню.
— Наша победа под Сталинградом! Ура-а!
— Немцы в мышеловке! Ура!
— Идемте в клуб, на митинг, Татьяна Ивановна!
В первую минуту, оглушенная шумом, смехом и радостным гулом голосов, Таня даже растерялась: казалось, она вошла в это тепло и свет откуда-то из душной тесноты и невыносимого томления.
На сцене, среди пурпурного пламени знамен, быстро сменялись люди, и все говорили о Сталинграде, о Красной Армии, о том, что Сталинградская битва приближает победу…
Вокруг гремели аплодисменты, кричали «ура», многие обнимались, женщины вытирали слезы.
— Подумать только: скоро фашиста проклятого будем с нашей земли гнать! — сказала молитвенно-радостным голосом женщина, сидящая рядом.
Таня обернулась к ней, узнала соседку Глафиру Лебедеву и улыбнулась ей.
— Здравствуй, Танечка, здравствуй, милая! — И Глафира, сияя глазами, обняла Таню. — Радость-то какая, верно?
— Радость… да! — ответила Таня и опять улыбнулась, широко, без боязни; в груди у нее будто что-то раздалось и оттаяло.
Митинг уже кончился, но люди не торопились расходиться. Рабочие и работницы, которые не работали в ночной смене, затеяли песни. Потом появился клубный оркестр, и начались танцы..
— Татьяна Ивановна, а мы ищем вас! — И опять чувилевская компания окружила Таню.
Игорь Чувилев, в черной гимнастерке с белой узкой полоской воротничка, познакомил Таню с бригадиром Соней Челищевой.
Таня пожала узенькую ладонь Сони. Девушка ей сразу понравилась.
— Мы сейчас только что постановили соревноваться в честь Сталинградской битвы, — сказала Соня, смотря на Таню серьезными ласковыми глазами. — Мы, первая женская бригада электросварщиц, будем соревноваться с бригадой сталевара Ланских, а у вас, в механическом, бригада Чувилева желает соревноваться с вашей бригадой.
— С моей бригадой? — смутилась Таня. — Но я еще не приступила к работе.
— А мы знаем, Татьяна Ивановна, что отпуск ваш скоро кончается и вы приступаете к работе, — почтительно произнес Сунцов.
— Мы ждем вас! — ввернул Сережа Возчий, просунув вперед свою хитрую мордочку.
— Да, через два дня я выйду на работу, — твердо сказала Таня.
— Вы послушайте еще, что наш севастополец придумал! — восторженно закричал Игорь Чувилев. — Ну, тезка, говори!
— Я прямо-таки уверен, что теперь дело пойдет и пойдет, то есть что каждый день мы будем читать в сводках об освобожденных селах и городах, — начал Игорь-севастополец, дергая пестренькой бровью и смущаясь вниманием, с которым слушали его. — Так вот, я и предлагаю, чтобы каждый день нашего соревнования отмечать именем города, который наши освободили.