Родина
Шрифт:
— Вот и все, Маня. Все это ужасно смешно, и если любовь в жизни вот такая, то, знаешь, это совсем неинтересно!
Маня посмотрела на подругу и с пророческим видом сказала:
— Эй, миленькая, берегись! Пока сердце у тебя не тронуто, но дойдет и до тебя, и если ты влюбишься, то уж так полюбишь, что просто невероятно!
Проводив подругу, Соня еще долго расхаживала по комнате, не в силах совладать с раздумьем, которое осталось после взволновавшего ее разговора.
Маня уже не впервые поддразнивает ее вопросами и шутливым изумлением насчет того, «тронуто» или нет сердце Софьи Челищевой…
«Тронуто, Маня, тронуто! Я думаю о Дмитрии Пластунове больше, чем о ком бы то ни было. Я верю ему всегда и во всем. Если мне будет тяжело, никто не поможет мне так, как он. К нему я иду за разрешением всех трудных вопросов, у него учусь всему хорошему, партийному. Он всегда говорит правду, и я, обращаясь к нему, говорю только правду. Я радуюсь и горжусь про себя, когда он одобряет то, что я делаю. Он любит музыку, у него глубокая душа. Он одинок, ему тоскливо жить, я это вижу и бесконечно жалею его, но… я не осмелюсь показать ему это. Что же это все? Любовь?.. Но я не могу себе представить, что я гляжу в его глаза, что он обнимает меня… Я робею перед ним, да!.. Почему? Я робею потому, что не знаю, любит ли он меня или просто ценит и уважает. Когда знаешь, что тебя любят, тогда и смелость приходит. Но как же узнать?.. Разговариваем мы с ним вне работы не так уж часто, — так, значит, ждать удобного случая? Но может пройти месяц, два месяца, год, а случая такого не будет. Он подумает, что я интересуюсь кем-то другим, и станет искать чьей-то дружбы, кого-то полюбит, и я узнаю об этом? Нет, нет! Это было бы невыносимо больно, — ведь он нужен мне, нужен! Я не могу себе представить своей жизни без него!.. Вот так, Софья Челищева, и начинается любовь… Ну, будь честной до донца: скажи, ты хотела, чтобы он узнал, что ты думаешь о нем? Да, ты хочешь этого… Теперь придумай: как же ты дашь ему понять, что ты думаешь о нем?»
— Знаю! — вдруг чуть не вскрикнула Соня: ей вспомнился недавний разговор с Пластуновым, которому помешала Маня Журавина с веселой кучкой молодежи.
«Да, да!.. Ведь я же думала потом, как важна тема диссертации Пластунова, и даже передала ее содержание всем чувилевцам в своей бригаде. «Ты помешала интересному разговору», — сказала я Мане, а она — у нее теперь любовь на уме! — расхохоталась: «Ну что вам стоит продолжить этот разговор?» Да, я продолжу его — на совещании руководителей политкружков!.. И ведь есть повод, — как же ты это упустила, Софья Челищева?.. Мы втянули Виталия в кружок текущей политики, и тугоплавкая натура Банникова сразу себя показала, — в споре с Чувилевым он раскричался: «Что ты о коммунизме много говоришь? Коммунизм еще за тридевять земель. До него сто лет надо шагать!» Об этом непонимании следует поговорить. Ну ладно, я поговорю, все объясню, — а дальше что? Я расскажу об этом парторгу, и он увидит, что я помню наш разговор с ним о труде и коммунизме… и парторгу это будет приятно. Нет, все гораздо сложнее: я хочу и должна разобраться в себе!.. Любить — это ведь очень, очень серьезно, и я хочу любить так, чтобы потом, как говорит Павел Корчагин, было не стыдно за прожитую жизнь, не стыдно своей любви. Я не хочу любви-вспышки на неделю, на год… Молодой Чернышевский писал в своем дневнике: «Любить только одну во всю жизнь…» И ведь так случилось в его жизни. Я тоже хочу любить долго, «во всю жизнь» одного… и так любить, чтобы ни разочка, ни на минуту не пожалеть, что именно этого человека полюбила… Но люблю ли я его… Дмитрия? Может быть, это еще только мечта о любви?.. А самое главное, мечтательница, ты не знаешь: хочет ли он тебя любить, думает ли он о тебе так, как ты сейчас думаешь о нем?.. И окажется на поверку, что мечты твои наивны и до последней степени глупы!»
Соня закрыла руками пылающее лицо. В ней все кипело, как в весеннем потоке. Мысли мчались, то противореча одна другой, то загораясь и играя, как бегущие струи, в которых сверкает яркое вешнее солнце, — и тревожная усталость охватила ее.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
НАСТУПЛЕНИЕ РАЗВЕРТЫВАЕТСЯ
На совещание руководителей политкружков собрались не только заводская молодежь и комсомольцы, но пришло немало работниц и рабочих старших поколений. Политкружки работали всего третий месяц, но о работе их на заводе говорили даже те люди, которые ни в каких кружках не состояли. Все знали, что работе кружков деятельно помогает Пластунов и нередко сам бывает на их занятиях.
— А уж тогда сиди и на ус мотай, — говорили заводские. — Пластунов тебе не только политику разъяснит, но и обязательно производство заденет. Потом подумаешь, посмотришь — верно задел!
После сообщений руководителей и кружковцев слово взяла Соня.
— Я упустила, товарищи, один момент, который в коммунистическом воспитании человека играет заметную роль… — негромко начала она, задумчиво смотря вперед, на десятки знакомых лиц.
Пластунов поднял на Соню серьезный и внимательный взгляд. Соня чуть улыбнулась в его сторону уголком рта и рассказала, как Виталий Банников объявил, что «до коммунизма надо сто лет шагать».
— Виталий Банников не может себе представить будущего, не может себе вообразить высокую и прекрасную цель, для которой мы все работаем, — жизнь в коммунистическом обществе. Мы, советская молодежь, должны развивать в себе такого рода воображение, должны уметь мечтать…
Соня передохнула и опять посмотрела на Пластунова.
— Я думаю, Дмитрий Никитич не будет на меня сердиться, если я передам вам содержание одного моего разговора с ним… Эта беседа оставила во мне глубокое впечатление.
И Соня передала собранию, какими мыслями поделился с ней Пластунов во время памятной беседы.
— Знаете, после тех слов я часто думаю… — Она передохнула, глянула на Пластунова, и радость, как озноб, пронзила ее с головы до ног. — Я часто думаю: когда нам хорошо, мы воображаем, что живем только для себя, что жизнь наша прекрасна только тем счастьем, которое мы для себя нашли в ней… А она прекрасна еще тем, что советский человек стремится, чтобы всюду на земле был мир и чтобы мы построили коммунизм… И коммунизм гораздо, гораздо ближе к нам, чем тебе кажется, Виталий!
— Что же мне делать, — пробурчал Виталий, — если я, вот что хотите, не могу себе представить, как этот коммунизм наступит… и какого числа и года это произойдет?
Среди кучки дружков Виталия раздался смешок.
Пластунов встал из-за стола и ровным голосом сказал:
— И совсем не нужно ждать, когда это «произойдет», потому что это уже происходит, также и с тобой, товарищ Банников.
— Как это? — опешил Виталий.
— Ты, товарищ Банников, насколько мне известно, работаешь в городе в одной из восстановительных бригад? — тем же ровным голосом спросил Пластунов.
— Да, работаю, — недоуменно ответил Виталий, — на улице Льва Толстого, восстанавливаем дом, восьмиквартирный.
— В порядке общественной помощи городу?
— Да, как и все.
— Что же, ты в том доме надеешься получить квартиру, товарищ Банников? — невозмутимо продолжал свои расспросы Пластунов.
— Квартиру? Не-ет, мне совсем в другом месте квартиру обещали.
— Так. Значит, ты, Виталий, строишь дом для других, а какие-то другие строят для тебя?
— Значит, так оно получается, — усмехнулся Банников.
— Итак, подытожим: по своей доброй воле ты отдаешь свое свободное время на восстановление жилищ для многих людей, помогаешь возрождению родного города… а другие помогают тебе…
— Вот это и значит поступать по-коммунистически! — быстро вставил Сережа.
Виталий сердито обернулся к нему:
— Я и без тебя это пойму!
Пластунов заговорил о «живых, сегодняшних чертах коммунизма» в труде и характере советских людей. Он напомнил своим слушателям о многих случаях этого высокосознательного, коммунистического отношения к труду с первых же дней восстановления Кленовского завода.