Родина
Шрифт:
— Вижу! Самый большой в городе!
— Так вот, скажи своему будущему командованию, что ты этот дом восстанавливал, что ты отличный завод восстанавливал, что на этом заводе ты недурным стахановцем стал, — значит, ты, как и весь наш Советский Союз, в наступление шел! Нет, брат, ты не серди меня. Дай бог каждому в таком виде, как ты, домой вернуться!
Иван Степанович Лосев и Артем Сбоев уехали в один день. Целая толпа провожала их. Оба переходили из объятий в объятия, сопровождаемые дружескими «спасибо» и пожеланиями на будущее. Когда поезд уже скрылся за поворотом, Игорь Чувилев надел шапку и вздохнул.
— Ты что? — тихонько спросил его Сунцов.
— Жалко с Артемом расставаться. Что ни посоветует бывало, все на пользу.
— А мы ничего не значим для тебя? — упрекнул Сунцов и посмотрел на Сережу, ища в нем поддержки.
— Ну, что ты! — и Чувилев крепко сжал его руку. — И все-таки, знаешь, странно будет на первых порах: надо думать уже не об одной бригаде, а о многих… а люди разные.
— Еще какие разные-то! — повторил Сережа и присвистнул. — Одни тебя уважают, а другим ты поперек горла становишься.
— Почему поперек горла? Кого ты имеешь в виду?
— Тюменеву, например, — усмехнулся Сережа. — Как прочла она приказ о твоем назначении, так и фыркнула, как бешеная кошка: «Скажите пожалуйста, кого в начальство поставили! Опытных людей не замечают, а мальчишку назначили».
С наскока Лизы Тюменевой и начался первый обход Игоря Чувилева по цеху. Она стояла в проходе, упираясь руками в бока и кривя пухлые губы язвительной улыбкой.
— Эй, мастер! Остановись-ка тут, не торопись! Смотреть надо лучше, на то и мастером поставили!
— А в чем дело? — слегка растерялся Чувилев, и она заметила это.
— Что ж, так и быть, разъясним мастеру… Через пятнадцать минут начнется смена, — так? Сознательные люди уже пришли на свои участки, от сменщиков все, что требуется, принять, в курс дня войти, а лентяев и лежебоков еще не видать. Извольте полюбоваться: на этом станке Банников работает, а на этом его дружок закадычный Пашка-верзила. Дал бог соседей, — сердце разрывается, глядя на их работенку!
— Мне известно, как они работают, — совсем спокойно произнес Игорь. — Для чего вы мне это рассказываете, товарищ Тюменева?
— Для того, чтобы вы их гнали с завода! — выкрикнула Лиза и почти с ненавистью взглянула на Чувилева. — Я не желаю, чтобы на мою честную работу тень падала из-за этих лодырей! Я перевыполняю план, а рядом со мной снижают, я — вверх, а они — в яму. Нет, довольно этих безобразий! Если этих типов не выгонят немедленно…
— Товарищ Тюменева! — остановил ее Чувилев, стараясь смотреть ей прямо в глаза, сузившиеся в щелочки от злости. — Вопрос о том, кого гнать с завода, решается завкомом и директором… и не так, на ходу, стоя на одной ноге.
«Кажется, я все-таки отбрил ее немножко!» — подумал, отходя, Игорь.
В тот же день, на летучке, Тюменева опять скандалила, обвиняя нового сменного мастера в «потачке» лентяям.
— Вот я возьму и т-так двину ее, бешеную бабу, чтобы язык не распускала! — шипел Игорь-севастополец на ухо Чувилеву. — Вот как скажу, что она хочет тебя дискредитировать с первого же дня… Ей самой хочется быть мастером…
— Погоди, погоди, — удерживал своего друга Чувилев, перехватывая его руку, ежеминутно готовую подняться в воздух.
Вечером, уже дома, Игорь-севастополец сердито упрекал друга:
— Ну какого черта ты удерживал меня? Я же тебе хотел помочь…
— Спасибо, но сейчас не то требуется, — раздумывал вслух Чувилев. — Если вы трое будете наваливаться на всех, защищая меня, такая вот Лиза Тюменева сразу начнет кричать, что, мол, «дружки» Чувилева всем хотят рот зажать, и тому подобное. Нет, не с этой стороны надо подходить к вопросу.
— Никогда я не думал, что Тюменева окажется такой завистливой.
— Не знаю, всегда ли она такая, но одно знаю: работает она здорово, красиво работает — приятно смотреть!
— А из-за этого, значит, спускать ей все ее штучки? — совсем рассердился Игорь-севастополец.
— Но посуди сам: если человек отлично работает и не выносит бездельников, значит, есть в нем что-то настоящее… и, значит, я могу найти с ним общий язык.
— А если он этого не понимает? — насмешливо спросил севастополец.
— Значит, я должен убедить его.
Утром Соню будило солнце.
— Шесть часов только, а ты уже вскочила, неугомонная! Какие такие дела у тебя неотложные? — ворчала няня.
Дела были как раз самые неотложные, дня всегда не хватало. Этот длинный весенний день виделся Соне весь, от начала до конца, наполненный щедрым апрельским солнцем: он будто лежал у нее на ладони, как хрустальный шарик, просматриваемый ею насквозь, играющий неисчислимыми искрами и огоньками.
Когда Соня работала в вечерней смене, на стройку она бежала к семи, часам утра и успевала закончить свой план уже к двенадцати часам. Надо было еще сбегать в госпиталь. Все знали, что она навещает Пластунова. Одни считали, что Соня, как секретарь комсомола, выполняет поручения больного парторга (об этом всегда с серьезным лицом говорила Маня Журавина); другие перешептывались, что Соня ходит в госпиталь «неспроста». А она, не замечая никаких толков, неслась со стройки домой, прыгая через лужи и ручьи. Торопливо переодевшись, Соня будто на крыльях летела в госпиталь.
При взгляде на Дмитрия Никитича сердце у Сони билось частыми, веселыми толчками. Она садилась возле него, поила его чаем, рассказывая заводские новости. Ему чрезвычайно нравилось также слушать о том, что она играла вчера на рояле, новое или старое, как прошла очередная лекция Павлы Константиновны.
Часы в коридоре били два. Соня испуганно удивлялась:
— Уже! Подумайте!
Она пересекала площадь, чувствуя необыкновенную легкость в каждом своем движении, не зная, что Дмитрий Никитич смотрит ей вслед из окна.