Родина
Шрифт:
В трех комнатах было пусто, чисто; от желтого блеска полов, от белой эмали дверей и подоконников, отливающих золотом, от солнца и голубизны неба, что глядели в распахнутые окна, чуть дурманного запаха свежей краски — от всего веяло новизной, предчувствием большого праздника и перемен, которые будто уже глядели в глаза.
— Ну… как? — будто экзаменуя, спросила Соня.
— Прекрасно! Не знаю, как вас всех благодарить… — неровным голосом ответил Пластунов и увидел, что его волнение, как искра, передалось Соне.
Она
— Жарко… правда?
Пластунов будто впервые увидел ее нежный лоб, прозрачные, лучистые глаза, полуоткрытые губы — и вдруг понял, что этой минуты он ждал много дней.
— Соня… — прошептал он, протягивая к ней руки.
Он прижал к себе ее легкое тело, ее тонкие, теплые руки неумело обняли его шею — и горечь одиночества словно растаяла мгновенно от сияния ее глаз.
С улицы донеслись знакомые голоса.
— Это меня зовут… — будто пробуждаясь, улыбнулась Соня и обернулась лицом к окну.
На улице, окружив ручную тележку, наполненную разным багажом, стояли Игорь Чувилев, Игорь-севастополец, Сережа Возчий, Анатолий Сунцов и Юля.
— Сонечка! — весело кричал Чувилев. — Это квартира Дмитрия Никитича?
— Моя, моя! — в тон ему ответил Пластунов, высовываясь из другого окна. — Переезжаете, товарищи?
Хор смеющихся голосов ответил ему:
— В Дом стахановцев, напротив вас. У нас там целая квартира…
— Соседями будем… С новосельем вас, дорогие соратники! — приветливо сказал Пластунов.
— Спасибо, Дмитрий Никитич! — крикнула Юля, а вся компания громко захлопала в ладоши.
Сережа Возчий, выставив рыжеватую макушку, вдруг прогудел, как в дудку:
— Поздравьте молодоженов! — и спрятался опять.
— Юля и Толя, желаю вам счастья, счастья! — закричала Соня.
Отойдя от окна, она, чего-то смущаясь, объяснила:
— Вчера Сунцов и Юля зарегистрировались в загсе.
— Правильно, — одобрил Пластунов. — Нам с тобой, милый мой друг, то же самое нужно сделать… и поскорее…
— Погоди, — и Соня добавила, совсем как девочка: — Я должна сказать маме… ведь правда?
— Конечно, родная! Я завтра же скажу обо всем Евгению Александрычу.
Праздничный шум и голоса на лестнице, а затем несколько громовых стуков в дверь — кто-то ошибся номером квартиры — нарушили уединение.
Забыв, сколько времени они пробыли здесь, Соня и Пластунов собрались уходить.
— Ах, как все это удивительно! — сказала Соня, оглядывая пустую, залитую солнцем комнату с таким видом, будто открыла в ней что-то необычайное. — Я совершенно забыла, что здесь пусто! Наоборот, мне казалось, что здесь есть решительно все, что нужно для жизни!
— Все будет здесь, любовь моя!
Они вышли на улицу Ленина, миновали длинный корпус Дома стахановцев, который так и гудел молодыми голосами и смехом, миновали недавно восстановленное здание Центральной городской библиотеки, где уже вставляли стекла, и поднялись на холмистую сторону улицы. До войны здесь был Пионерский сквер, от которого остался только облупившийся каменный круг фонтана.
— Смотри, милая, город поднимается, встает! Видишь?
— Вижу!
Отсюда, с холма, было далеко видно вокруг. Клетки строительных лесов, янтарно желтея, возвышались в разных местах то отдельными вышками, то одна за другой, будто караван кораблей у причала. Проломы пустых кварталов, где вместо домов зияли черные ямы, пустоглазые коробки сгоревших зданий, одинокие, закопченные столбы домовых печей, буро-зеленые заросли бурьянов на пожарищах — все это сейчас, казалось, покорно отступало и, поверженное, жалось к земле, где воочию поднималась, расцветала новая жизнь. Видно было, как в домах, взблескивая стеклами на солнце, распахивались окна, и чудилось — праздничный гомон голосов, что принесли с собой хозяева в новые стены, ветровой весенней песней так и веет над городом.
— Ты молчишь? Что с тобой? — сразу что-то почувствовала Соня, заглядывая ему в лицо большими озабоченными глазами.
— Что со мной? — повторил Пластунов, глядя то на Соню, то на строящийся внизу город. — Сбылось, Сонечка, моя родная, сбылось!
И Дмитрий Никитич рассказал Соне, как полгода назад, томимый жаждой счастья, слушал ее музыку, как потом, стоя около челищевского дома, смотрел на городские развалины и возрожденный Кленовск виделся ему.
— И вот все сбывается, о чем я мечтал! Мне даже не верится: я ли это так счастлив сейчас? Скажи, ты не пожалеешь, что полюбила меня? Ведь моя молодость уж позади…
— Посмотри на меня! — вдруг тихо приказала она, и Пластунову показалось, что вся душа его погрузилась в глубину ее сияющих и в то же время по-женски строгих глаз.
Ольга Петровна Шанина открыла дверь своей двухкомнатной квартирки и зажмурилась от солнца. Хотя каждый гвоздь был вбит ее руками, все-таки вид этих двух светлых комнаток и маленькой кухни с аккуратной печью-шведкой привел Ольгу Петровну в такое волнение, что она даже прослезилась.
— Ох, не могу…
Смеясь и громко распевая, Ольга Петровна быстро развязала небогатый багаж. Раскладная кровать, трехногий круглый столик и такой же старенький венский стул, одолженные у кого-то челищевской няней, пришлись как нельзя более кстати.
— Эх, как распелась пташечка! — воскликнула Ксения Саввишна, квартира которой находилась на той же площадке.
— А что, Ксения? Даже не верится, что вся эта прелесть — та самая развалина, которую мы с тобой восстанавливали!
Ольге Петровне хотелось болтать, острить, хлопотать, расставлять вещи, развешивать занавески, но все уже было развешено и красовалось на своих местах.