Родительский день
Шрифт:
В сарае, исполнявшем по совместительству функции мастерской, электричество наличествовало, но лишь теоретически, — Кирилл впустую несколько раз щелкнул выключателем. Крутанул колесико зажигалки, прибавил пламя до максимума — найти ничего не успел, зажигалка быстро раскалилась, жгла руки. Повезло — случайно заметил жестянку, почти до краев заполненную расплавленным и застывшим стеарином, свечной огарок торчал над ним едва заметно…
Да будет свет!
Фитилек затеплился еле-еле, давал света куда меньше, чем зажигалка, и тут же новорожденный огонек чуть не захлебнулся в лужице растопившегося стеарина; Кирилл накренил жестянку, слил излишки… Ну вот, относительно приличное освещение.
Быстро порылся в куче стоявшего в углу инструмента: тяпки, грабли, подернутый ржавчиной лом, — лопаты нет… Повел свечой туда-сюда — а это что там за длинная рукоять торчит из-за верстака? Опять не лопата, — вилы… странные какие-то вилы…
Длинные, чуть изогнутые зубцы покрыты насечками-зазубринами — сделанными, очевидно, зубилом. К чему бы такая модернизация?
А, понятно… — догадался Кирилл секундой позже. Протекающая неподалеку речонка под названием Рыбёшка, — крохотная, почти ручей, — надо полагать, своему названию соответствует: ничего, кроме мелочи, не водится. Но наверняка весной заходит на нерест крупная рыба из Луги — вот Викентий и соорудил импровизированную острогу, колоть щук на мелководье.
Лопату он все-таки отыскал — просто не заметил поначалу ее короткий черенок среди прочих тяпок-грабель. Но чуть раньше Кирилл отыскал нечто иное.
На верстаке лежал РЕЗНОЙ СТАВЕНЬ.
Почти готовый — орнамент чуть-чуть не закончен.
Орнамент из затейливо сплетенных свастик…
Или покойный Викентий являл собой классическую иллюстрацию к поговорке про сапожника без сапог, или…
Какое к черту «или…»! Он вдруг понял, что выйдя в ночь — на минутку, за бутылкой вина — взял и самым преспокойным образом исчез. Для Марины, разумеется…
«Она меня пришибет, — подумал Кирилл, чуть не бегом направляясь к машине. — Той самой сковородкой».
Мысль была в достаточной мере шутливая.
Но в каждой шутке, как известно, лишь доля шутки.
Марина стояла, глубоко задумавшись, — однако не о том, где же шляется ее непутевый муж.
И сжимала в руке не грозное оружие возмездия, не сковородку с полутораметровой ручкой. Всего лишь старый рентгеновский снимок.
Снимок с дикой звукозаписью, сделанной неизвестно кем, неизвестно когда… И вовсе уж непредставимо, с какой целью.
Запись вызывала странное желание — прослушать ее еще раз. Для чего? — непонятно… Однако хотелось. Причем одной, без Кирилла… Не время — но зачем-то, едва муж вышел за порог, она достала снимок, припрятанный в шкафу…
Пластинка «на ребрах» ассоциировалась у Марины с давней подругой Калишей. Вернее, теперь уже бывшей подругой…
…Имя Калиша — не производное, как можно бы подумать, от Кали — малосимпатичной богини древнеиндийского пантеона. Уменьшительно-ласкательное от Калины — по уверениям родителей Калиши, вполне заурядного для Киевской Руси славянского имени. (Проверить те уверения, как объяснил как-то Кирилл, не так легко: в русских летописях IX–XI веков женские имена почти не упоминаются: Ольга, Предслава, еще пара-тройка… И творили историю, и летописали творимое сплошь мужчины.)
Калиша и в школьные времена выглядела девочкой со странностями. С годами странности росли и множились. Марксистский закон отрицания отрицания сработал в данном случае без осечек: словно в пику родителям-славянофилам Калиша всерьез увлеклась Востоком. Марина про себя даже выражалась жестче: не увлеклась, а сдвинулась на восточной тематике… Причем сдвинулась абсолютно бессистемно, без привязки к определенной культуре и эпохе: среди интересов Калиши мирно уживались тибетская эзотерика и китайская чайная церемония, шаманские камлания малых народов Сибири и современные дзен-буддистские изыскания.
Марина была бесконечно далека от подобных, как она выражалась, заморочек, — и тем не менее любила ходить в гости к Калише, сначала одна, потом с мужем. Там все было необычно — а значит, интересно…
Где работала Калиша — неизвестно. Вроде бы что-то для кого-то где-то переводила… Восточное, понятно. В квартире ее царил жуткий бедлам: уборка и Калиша — понятия несовместимые. А среди бедлама царила Калиша… Пожалуй, она была красива — своеобразной, на любителя, красотой: высокая, темноволосая, очень узкая в кости; Марина даже немного завидовала ее рукам: тонкие кисти, изящнейшие длинные пальцы, идеальные ногти — хотя внимания им Калиша почти не уделяла.
Приходили к ней странные, чуть в другом измерении жившие люди, вели странные речи — о чем угодно, лишь разговоров о «баблосе» (столь привычных для корпоративных пикничков с участием коллег Кирилла и их жен) никогда не звучало в квартире Калиши.
Если курили, то ни в коем случае не сигареты, — кальян или тончайшие, из бумаги скрученные ароматные папироски (не банальная «травка», сладковатый аромат анаши Марине доводилось обонять, пусть сама никогда не причащалась, — но и к табаку содержимое тех папиросок имело отдаленное отношение).
Если пили — то странное, с диковинным букетом вино, бутылок Марина никогда не видела, Калиша всегда наливала из графина причудливой формы…
А если включали магнитофон — то слушали уж никак не рок, не попсу и не классику. Возможно, то была так называемая психоделическая музыка — Марина не знала, она давно взяла за правило не задавать подруге лишних вопросов, дабы не утонуть в заумных и пространных лекциях-объяснениях…
Не то от непонятных разговоров Калиши и ее приятелей, не то от странной музыки у Марины словно бы плавились некие предохранители в мозгу — сидела на диване, отрешившись от всего, уплывая куда-то вдаль под заунывный тягучий мотив… Почти не видела и не слышала ничего вокруг — без остатка растворялась в чем-то, чему сама затруднялась дать название…
На следующий день Марина изумлялась себе: надо же так бесцельно, ни на что угрохать вечер… Но снова, когда через месяц, когда через два, собиралась в гости к Калише.
Дикий мотив, записанный «на ребрах», чем-то напомнил ту, звучащую у Калиши музыку. Нет, на слух ничего общего, — схоже действие… Тоже тянет КУДА-ТО, мягко уводит из привычной реальности… Правда, уводит в ДРУГОЕ место, где правит бал отнюдь не блаженное растворение в чем-то неназываемом — но ужас и боль, настолько дикие, непредставимые, что сливаются со своей полярной противоположностью — с наслаждением…