Родная кровь
Шрифт:
Я выпросила у неё ключи от старого ауди, на который она смогла самостоятельно накопить в свои двадцать четыре года, и в итоге до вокзала за рулём сидела самодовольная я, громко разглагольствующая о том, что когда-нибудь и я смогу накопить на свой личный автомобиль, и тогда позволю своей подруге прокатиться на нём. В ответ на мои мечтания Рина очень громко смеялась, явно желая заразить меня своим смехом, потому что нам обоим тогда было грустно оттого, что нам приходилось расставаться до июля. Хотя нет, не до июля. Рина обещала навестить меня в конце апреля, когда мой живот уже начнёт округляться, а она сама переедет в квартиру Раймунда.
Мы долго обнимались на перроне. На мои глаза даже навернулись слёзы, что вызвало у подруги искренний смех. Она сказала, что всё будет хорошо, что я смогу вырастить этого ребёнка и что все будут счастливы мне помочь: она, Астрид, Грир, мои родители. Поезд отправлялся в 00:30, так что десять минут мы простояли на морозе, а когда
В ту ночь Рину Шейн пристрелили. Я видела свою лучшую подругу в последний раз именно в ту холодную мартовскую ночь.
Глава 17.
Тереза Холт.
Пять лет назад.
Убийцу так и не нашли. Рину пристрелили посреди города, прямо в её машине, но никаких свидетелей, никаких улик и даже подозреваемых так и не отыскалось. Я была последней, кто видел её и кто общался с ней, но я ничем не могла помочь следствию: убийство произошло спустя десять минут после моего отъезда. Вокзальные видеокамеры зафиксировали наш приезд на вокзал, наше прощание на перроне и выход Рины за пределы территории вокзала, но это было “всё”, которое одновременно равнялось “ничему”. Убийцу или, быть может, убийц не наказали. Кто-то осознанно, целясь в сердце моей подруги, убил её посреди ночного Роара, после чего продолжил жить дальше, словно ничего особенного не произошло… Я была в шоке – все были в шоке – но мы оказались бессильны перед реальностью, которую нам подсовывал местный следователь уголовного отдела. Этот человек, никто из нас в этом не сомневался, в свои восемьдесят девять лет страдал маразмом, раз не находил ни единой – ни единой! – зацепки. Да, дело Рины вёл допотопный старик, который в свои восемьдесят девять лет хотя и выглядел чрезмерно бодро, однако находился в откровенно преклонном возрасте, чтобы не то что возлагать на себя подобную ответственность, но иметь право не на простое участие в расследовании, но стоять во главе его! Правление расследованием убийства Рины древним стариком, способным быстро бегать, но неспособным так же живо мыслить, само собой являлось преступлением! Плевком в душу пострадавшим семьям! Показателем наплевательского отношения местных властей…
Убийцу не нашли. Потому что, я уверена в этом, очень плохо искали. Или не искали вовсе. Все попытки убитых горем родственников и друзей вмешаться в этот процесс потерпели крах, а когда спустя год сплошного кошмара здоровье отца Рины стало резко сдавать позиции, её семья и вовсе прекратила бороться. Возможно только эта пассивность в итоге и помогла отцу Рины протянуть ещё четыре года после смерти единственной дочери, но третий по счёту приступ его всё же доконал. Он успел увидеть рождение внука от Грэма, но рождения внучки так и не дождался.
Самой сложной для меня стала первая неделя осознания невозможности отмены смерти Рины: соболезнования мистеру и миссис Шейн, Грэму и его жене, похороны, общение с полицией… Спустя семь дней, когда мне отчётливо показалось, будто горе угрожает убить меня, я вдруг неожиданно, резко отстранилась от этой боли. В моей голове внезапно прозвучали сказанные мне той злосчастной ночью слова Рины: “Внутри тебя растёт ребёнок, так что ты ни при каких условиях не должна болеть!”, – и я резко перестала болеть. Позже, когда моё отстранение от смерти Рины пройдёт, родные объяснят мне, что это был защитный блок со стороны моей психики, но мне до сих пор кажется, будто я попросту предала свою подругу, чтобы защитить своего ребёнка. Я перестала плакать и страдать, я стала меньше торчать в четырёх стенах и начала регулярно гулять по свежему воздуху, с головой ушла в учёбу, в чтение специальной литературы о материнстве, и сосредоточилась на сбалансированном питании… Я даже впервые в жизни попыталась заняться йогой, но меня хватило только на три занятия. Смерти Рины для меня не существовало. Спрятавшись от неё в Бостоне, я почти всерьёз считала, будто после того, как эта странная весна минует, в июле мы обязательно встретимся: я приеду рожать в Роар и моя лучшая подруга встретит меня на перроне, и поселит в квартиру, которую она пообещала для меня придержать… Вот только никакой подруги у меня больше не было. И квартиры не было. И плана, соответственно, у меня до последнего момента тоже никакого не было. В результате я только и смогла что спрятаться в коконе, и получить свой диплом с отличием, но когда наступил июль, я наконец осознала, что совершенно не знаю, что мне делать дальше и в какую сторону двигаться. Благо, за меня это прекрасно знали близкие мне люди. Видя, в какой глубокой отрешенности относительно потери Рины я пребываю, они старались не заговаривать при мне о ней, а пока я таким образом защищала свой живот от
До момента получения диплома на руки, я не осознавала того факта, что я ни при каких условиях не желаю возвращаться в Роар. Поэтому, когда мои родители сообщили мне о том, что они “немного подумали и сделали в бывшей бабушкиной квартире ремонт, рассчитывая сдать пятьдесят квадратных метров квартирантам либо отдать их в пользование своей дочери, ожидающей рождения их внука”, я сразу же согласилась. И высоко оценила их осторожный подход: я поняла, что ремонт изначально делался исключительно ради меня, но уловка с квартирантами мне понравилась. При таком ракурсе у меня как будто бы был выбор, в результате чего я самостоятельно выбрала вернуться в Куает Вирлпул, чтобы родить своего ребёнка в захолустном городке с населением в семь тысяч человек. Мои родители были хорошими игроками в покер. Я всегда гордилась их психологическо-педагогическими навыками и потому не заметила, как стала бояться того, что у меня не получится быть такой же хорошей в плане чуткости родительницей, какими являлись они, но, кажется, зря опасалась. Кажется, я по итогу неплохо справляюсь самостоятельно…
После похорон Рины в Роар я приезжала только единожды – на годовщину её смерти посетила её могилу. Именно в тот день мой психологический блок прорвало: не в день рождения Берека, а в день смерти Рины. И прорвало так сильно, что по возвращению домой в совершенно разбитом психологическом состоянии у меня неожиданно перегорело молоко, в результате чего пятимесячного Берека в срочном порядке пришлось переводить на кормление смесями. В тот день я решила больше не возвращаться в тот город, даже отказывалась принимать участие в семейных поездках на пляж, а с Астрид и Гриром виделась только когда они сами приезжали ко мне – то есть три-четыре раза в месяц, что достаточно часто. А потом, когда Берек заговорил, я поняла, что, похоже, никуда мне от этого города не деться – он буквально призывал меня к своей пропитанной солью заливу и кровью моей лучшей подруги земле.
Мои родители были в восторге от самого факта, что я с сыном поселились в одном городе с ними. Астрид с Маршаллом и их двумя сыновьями были вне их ближайшей досягаемости, и только что женившийся Грир тоже жил в Роаре, поэтому всё их свободное время, любовь и мудрость выпали на долю меня и Берека. Так что вполне можно считать, что у меня с самого начала было всё необходимое для полноценного воспитания счастливого ребёнка, за исключением мужа и лучшей подруги. Поддержка родителей, Астрид и Грира в первые годы жизни Берека буквально зашкаливала. Чтобы осознать всю глубину их поддержки, достаточно вспомнить, что по ночам я высыпалась достаточно неплохо: три из четырёх дней в неделю, ровно на протяжении первого года жизни Берека, у меня по-очереди оставались с ночёвкой родители, сестра и брат. В первый месяц Астрид и родители вообще не отходили от нас, а впоследствии Грир стал позволять себе приезжать ко мне и на две ночёвки в неделю, чтобы послушать, как весело голосит его “любимый племяш”. Когда уже взрослые подростки Гарет и Риан – сыновья Астрид – услышали, как Грир называет новорождённого племянника “любимым племяшом”, они чуть всерьёз не приревновали ребёнка к дяде. Такой Грир человек – его невозможно любить не всем сердцем.
Поэтому, когда я поняла, что переезда в Роар мне не избежать, я заранее предвидела, как болезненно эту новость воспримут родители – хотя Роар и находится всего в двадцати пяти километрах от Куает Вирлпул – и как сильно будут рады этому моему решению Астрид с Гриром.
Первым словом Берека стало слово “мама”. Сам же факт, что он произнёс его всего лишь в восьмимесячном возрасте, привёл меня в самый настоящий восторг. Всю ночь перед тем, как услышать это живительное “мама”, я не спала из-за его режущихся зубов и вызванной резью истерики, из-за чего к рассвету чувствовала себя едва ли не убитой и почти оглохшей, но слово “мама” я расслышала определённо ясно. “Мама!.. Мама!.. Он сказал “мама”!.. Не папа!”. Моей радости не было предела. Я целовала этот розовощёкий комочек в его подрагивающий животик и он хихикал, как будто перед этим и не проплакал всю ночь напролёт… В тот момент я пребывала в таком восторге, которого в своей жизни никогда не испытывала! А потом, спустя две недели, он сказал “папа”.
В девять месяцев Берек скороговоркой твердил: “Папа-мама-папа-мама-папа-мама”, – а в десять уже не ходил, а бегал держась за стены и мебель. В одиннадцать месяцев он называл Грира Глилом, Астрид Аслит, мою маму бабутёй, моего отца деда, а кузенов Глалетом и Лиланом. В конце десятого месяца он стал повторять за мной колыбельные. Это случилось в присутствии Грира, который, услышав от засыпающего младенца мелодичный напев, вперился в меня ошарашенным взглядом и произнёс: “Кажется, у тебя будут проблемы с этим малым”. И проблемы действительно возникли…