Родная Речь. Уроки Изящной Словесности
Шрифт:
Но как же все-таки быть с пушкинским текстом? Оценки, разнесенные полутора веками, удивительно совпадают. И если "Московский телеграф" в 1820 году называет роман "опытом поэтического изображения общественных причуд", то именно за это извиняется современный пушкинист: "Кажется, что автор ничего не хотел доказать, никакой ясной, конкретной идеи в свой роман вкладывал". Разница в том, что комментаторы пушкинской эпохи не были связаны авторитетом всенародного гения, а сегодняшний исследователь находится в зависимости от поэта и его неземной славы. Но в искренних, ненасильственных абзацах неизбежно прорывается все та же полуторавековая растерянность: о чем же всё это? Зачем?
Непонятость
В недавние годы были проведены, правда, два успешных опыта чтения использующих противоположные методы. Первый - максимальное погружение "Онегина" в контекст истории, литературы, социальной психологии. Второй незамутненное, абсолютно непредвзятое чтение. Для одного опыта понадобилась неисчерпаемая эрудиция Юрия Лотмана ("Комментарий к "Евгению Онегину""), для другого - конквистадорский талант Андрея Синявского ("Прогулки с Пушкиным").
Для остальных существует третий, самый распространенный и практически единственный путь - чтение без текста. Стоит перечитать "Евгения Онегина", чтобы убедить
55
ся: внимание сосредоточивается на нескольких поразивших новизной строчках, не замеченных ранее или забытых - трогательных или смешных. Сам же роман ничуть не меняется, как не меняется привычная картина, если стереть с нее пыль: только и выяснится, что дерево в левом углу - береза. Вся психологическая и литературная игра, доверху наполняющая "Онегина", ускользает от взгляда и слуха, засоренных сотнями толкований.
Дело даже не в школьной трактовке. Пушкин вообще, и "Евгений Онегин" в частности, шире хрестоматии и учебника - это часть жизни, о которой каждый имеет не конкретное, но свое представление. (Так каждый разбирается в медицине, футболе или воспитании детей.) И даже тот, кто "Онегина" не читал, воспримет пересказ содержания романа как оскорбление.
Вся классическая литература поступает к читателю в готовой упаковке. Но онегинский "хрестоматийный глянец" - особого рода. Будто попечением какого-то благотворительного пушкинского общества выпущены разные хрестоматии по числу читателей, с учетом индивидуальности каждого, и для каждого - свой глянец. Все мы живем со своим личным "Евгением Онегиным" вполне интимно. У нас с ним свои счеты - как с женой. Это происходит оттого, что читатель общается не с романом, а с неким метатекстом - чем-то большим и вязким, что пролегает между романом в стихах, написанным Александром Сергеевичем Пушкиным, и читательскими усилиями. На этой дистанции "Онегин" успевает измениться и подладиться к восприятию. Все известно про этот роман, и на самом деле читать его совершенно не обязательно: и без того он с нами в виде бесчисленных словесных, образных, идейных цитат. Русский человек с малолетства знает, что чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей. У нас у всех дядя честных правил, даже если дяди нет.
Однако при всей сугубой индивидуальности подхода к феномену "Онегина", существует все же единый схематичный его образ. Опять-таки - как с женой. Нет и не может быть определенных рекомендаций, но приблизительно известен образ идеальной жены: хранит верность, вкусно готовит, не ругается. Так же имеется обобщенный образ великого романа.
56
"Евгений Онегин" - это красивые люди, красивые чувства, красивая жизнь.
Подобно тому, как Татьяна "влюблялася в обманы и Ричардсона и Руссо",
Кровь и горе разливаются по сюжету "Онегина", а мы ничего не замечаем. Поруганные чувства, разбитые сердца, замужество без любви, безвременная смерть. Это - полноценная трагедия. Но ничего, кроме блаженной улыбки, не появляется при первых же звуках мажорной онегинской строфы.
Конечно, ответственность за это несет и одноименная опера. Поколения русских людей обмирают от жалости и печали, когда тенор выводит за Ленского: "Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?" Высокие, недоступные простым смертным эмоции льются усилиями двух гениальных обманщиков - Пушкина и Чайковского - и нет ни сил, ни охоты подметить черный юмор поэта, заставившего героя произносить перед смертью пародийный набор штампов.
В оперное, праздничное настроение стихов не вписывается ничто низменное, и далеко не с первого прочтения попадаются на глаза такие строки:
...К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном камзоле,
С чулком в руке, седой калмык.
Эти строки и не надо помнить, потому что они не из Пушкина, а из Гоголя, например, или разночинцев. В "Евгении Онегине" нет и не может быть чахотки, чулок, нацменьшинств. А есть вот это: "Шум, хохот, беготня, поклоны, галоп, мазурка, вальс..." Список продлевается по желанию.
У российского человека обычно вызывают праведное раздражение зарубежные интерпретаторы русской классики. Но в чем-то существенном они правы. Лишенные рабского преклонения перед текстом, они не стесняются следовать не букве, даже не духу, а - образу, ощуще
57
нию, метатексту. Пьер Безухов привязывает квартального к медведю. Долохов прогибается и не падает с карниза с бутылкой рома. А что же Онегин? Он поздно просыпается, серебрится морозной пылью и в чем-то широком (боливаре?) мечет пробку в потолок.
Джентльменский набор царит в пушкинском романе. Все тут диковинное, богатое, заграничное: кларет, брегет, двойной лорнет. Не простой, одинарный лорнет, как у всех, а двойной. Нарядная экзотическая выпивка и еда, разговор о сравнительных достоинствах аи и бордо - как у Ремарка с Хемингуэем. Аи любовница, бордо - друг, ром - молоко солдата. Повсюду ножки. Даже бесплотный Ленский выказывает понимание: "Ах, милый, как похорошели у Ольги плечи, что за грудь!"
Обаянию изящной жизни поддавались и разночинские критики. Белинский, известный тем, что опрокинул красное вино на белые штаны Жуковского, даже чрезмерно уважительно относился к воспитанному сословию: "К особенностям людей светского общества принадлежит отсутствие лицемерства..." Непримиримый Писарев неохотно говорил о том, что грязь жизни у Пушкина незаметна, о веселье и легкости, о картинах романа, нарисованных "светлыми красками". Эта светлость такова, что даже пушкинские обличения воспринимаются как похвала:
Среди лукавых, малодушных
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Тупых, привязчивых судей,
Среди кокеток богомольных,
Среди холопьев добровольных,
Среди вседневных, модных сцен,
Учтивых, ласковых измен...
Красота стиха завораживает, все вызывает восторг и умиление: и "кокетки богомольные", и "измены ласковые" - все хорошо!
По строфам "Онегина" разносится, по замечательному выражению Надеждина, "разгульное одушевление веселого самодовольствия". В том и заключалось невольное пушкинское лицемерство, что он - как опытный