Родная земля (сборник)
Шрифт:
— Хань, доченька, дай мне твои руки.
И девушка дрожащими руками взяла худую горячую руку отца.
— Ты не устала с дороги, спать не хочешь? Ночью, конечно, надо спать… Да что поделаешь, так уж получилось… Сожми покрепче мою руку. Вот так, теперь хорошо.
Немного помолчав, старик продолжал:
— Ты так быстро выросла. Это платье давно себе сшила? Мне кажется, оно тебе немного тесновато… Сшей себе новое. Тебе пойдет темно-розовый или сиреневый цвет… Хань, доченька, мы с тобой встречаемся четвертый раз, ведь так? — Голос старика звучал почти весело, но девушка вдруг опустила голову. — Да, четвертый, я помню. В прошлую встречу ты просила рассказать, как мы жили с твоей матерью, но я так и не успел — времени не хватило… Вот послушай-ка теперь.
— Сейчас ты слишком слаб! — запротестовала было Хаиь, но, обернувшись к Нган, прочитала в ее глазах разрешение.
—
Старик замолчал и посмотрел в окно, за которым притаился мрак дождливой ночи. Ему вспомнилось, как в такую же осеннюю ночь за ним гнались агенты тайной полиции. Уйти от них помогла ему мать. Она провела сына сквозь потайной лаз в изгороди, за которой жили возчики. Там, в доме хозяина, он и спрятался. С этого времени ему довелось и сено косить, и за лошадьми ухаживать, и возчиков подменять. Возчики были из безземельных крестьян, и почти все, за исключением нескольких человек, имевших свои телеги, нанимали повозки у хозяина и зарабатывали всего несколько хао [8] в день. Нужда и голод закалили этих людей; они встали на путь революционной борьбы. Ты Нян организовал подпольный центр, тесно связанный со всеми уголками уезда. Во время забастовок до трехсот возчиков прекращали работу. В то время забастовки еще не оканчивались кровавыми столкновениями с полицией… Возчики научили Ты Няна своему ремеслу. Вскоре он уже знал повадки каждой лошади. До сих пор он помнил, как дробно постукивали копытца рыжей кобылки, как мелодично цокали копыта серого жеребца…
8
Хао — десятая часть донга; донг — основная денежная единица Вьетнама.
Ты Нян вздохнул, затем продолжал:
— Но возчиком я был недолго. Хозяин, которому принадлежали повозки и лошади, донес на меня начальнику полиции. К счастью, друзья помогли мне скрыться. Один возчик доставил меня к границе с Камбоджей. Там, на ферме в области Бак Тьен, я и остался жить… Вот где поля — конца-краю не видать! Смоковницы растут высоченные. А комаров такая уйма, что стоит ночью сжать руку в кулак — добрый десяток останется на ладони… Прожил я на той ферме всего два месяца — больше не смог, потянуло в родные края. На этот раз я стал парикмахером. С чемоданчиком, в котором лежали инструменты, ходил я по деревням, разбросанным вдоль реки Тиен. Мне было поручено установить связь между подпольными группами этого уезда. Тут я и встретился с твоей матерью…
Когда старик заговорил о матери, у Хань тревожно забилось сердце, в груди защемило. А к Ты Няну будто молодость вернулась — на лице вспыхнул румянец, голос окреп.
— Этого мне никогда не забыть. Я помню, точно это было вчера, тот день, когда впервые увидел бедно одетую девушку — сироту, услышал ее тоненький голосок. Он трогал до глубины души каждого, кому доводилось его слышать… Однажды вечером, когда я шел к городскому рынку, где у нас была явка, меня заметил полицейский патруль. Я бросился бежать. Полицейские ринулись следом. «Эй, люди! — кричали они. — Это коммунист! Держите его!» Никто из жителей села не стал ловить меня, но полицейские не отставали. Вдруг у берега речки, вдоль которой я бежал, заметил лодку. В ней сидела девушка. Задыхаясь от быстрого бега, я попросил ее перевезти меня на другой берег. Сначала девушка не соглашалась, но, видно, у бедняков есть какое-то чутье на несчастье других. Она догадалась, в чем дело, и, не раздумывая, отвязала лодку… велела мне спрятаться в крохотной каютке, а сама вывела лодку на середину реки и стала грести по течению. Сбитые с толку полицейские потеряли мой след… В сумерках, когда лодка была уже далеко и кругом все стихло, девушка причалила к берегу и позвала меня ужинать. Только тогда я смог рассмотреть ее лицо. Ты на нее очень похожа, дочка. Только она была худенькая, и черты лица у нее были тверже, резче. Глаза смотрели ласково и в то же время бесстрашно. Кожа у нее была не такая белая, как у тебя. Пока мы ужинали, я узнал, что живет она у своего дяди. Поспевал урожай — и он посылал ее работать на поля, а когда жатва кончалась и рис был убран, заставлял целыми днями перевозить людей через реку. Все заработанное ею он отбирал. Кормили ее впроголодь, раз в год ей разрешалось сшить себе брюки из грубой материи и кофту с короткими рукавами.
— Отчего же ты не бросишь все это, не уйдешь от него? — поинтересовался я.
— Куда же мне идти? — печально спросила она.
Я сидел и думал, что бы ей посоветовать, ведь сам я был тогда, как перелетная птица, — сегодня здесь, завтра там.
— Дела у меня тоже незавидные, — сказал я. — Но если ты согласна бежать отсюда, я отведу тебя к моей матери, будешь вместе с ней разводить шелковичных червей, этим и прокормишься!
Помолчав немного, девушка проговорила:
— Но ведь это… это не так просто!
— А что тут особенного? Станешь жить вместе с моей старушкой, никто тебя не найдет. Меня там не будет, а ты никаких подозрений не вызовешь. Я скажу матери, чтобы она всем говорила, будто ты ее племянница…
Девушка опустила голову, произнесла:
— Если все это правда, я пойду с тобой… Но сейчас не могу… Мне переодеться не во что…
Я ответил, что одежду можно купить. Главное, уйти отсюда, пока не вернулись полицейские.
И вот, едва забрезжил рассвет, мы пустились в путь. Я греб на носу, девушка — на корме… Эта девушка и стала твоей матерью… Как видишь, нас свел счастливый случай. А может быть, мы пошли одной дорогой еще и потому, что жизнь у нас с ней была одинаковая… Сначала у меня не было никаких намерений. Потом, когда мы лучше узнали и полюбили друг друга, мы стали мужем и женой… Твоя мать очень быстро поняла смысл моей работы и вскоре уже ходила на связь вместо меня. И делала она это очень здорово.
В 1935 году меня арестовали. Выдал провокатор. В тюрьме я узнал его имя, и мне удалось сообщить об этом на волю. Через два дня мне передали, что провокатор получил по заслугам. Я был приговорен к ссылке на остров Пуло-Кондор. [9] Услыхав об этом, жена проплакала
всю ночь, но утром, когда пришла проститься со мной, глаза ее были сухими…
Ты Нян закашлялся. Нган подбежала к нему, но он тут же затих. Врач приготовила стакан апельсинового сока и передала его Хань. Та стала поить больного. Сделав два глотка, старик отстранил стакан и продолжал:
9
Пуло-Кондор — остров у берегов Южного Вьетнама, где находилась тюрьма для политзаключенных.
— Перед тем как отправить на этот знаменитый остров, меня целый месяц пытали. В полиции знали, что я был связным партийных центров. Вот палачи и старались всеми возможными способами заставить меня говорить. Протыкали мне ладони железными крюками, жгли волосы, в мешке опускали под воду. Но я думал: «Пусть что угодно делают, но я не произнесу ни слова. Не хочется, конечно, так рано умирать, но если я и умру, то умру один». И полицейские, убедившись, что, невзирая на пытки, я все равно ничего не расскажу, отправили меня в ссылку…
Хань опустила руку отца, взглянула на израненную ладонь и заплакала.
— Что же ты отняла руки, дочка? Давай их скорее сюда…
Не произнеся ни слова, девушка встала и закрыла лицо руками.
— О чем это я говорил?.. Ах да, об острове. Ну, про это не стоит рассказывать, ты наверняка все и так знаешь по книгам. Это был сущий ад. Столько там погибло лучших сынов партии! Я чудом остался жив. Революционное движение на материке нуждалось в опытных революционерах. Партия выделила для побега группу товарищей, в числе их был и я. Нам удалось добраться до Ха-Тьена. Нас направили в разные провинции, и мы, едва вырвавшись на свободу, сразу же с головой окунулись в водоворот революционной борьбы. Меня послали в мой родной уезд. Там повсюду вспыхивали демонстрации, забастовки. Рабочие требовали увеличения заработной платы, крестьяне — отмены налогов. В ответ враги усилили террор и репрессии… Туманным ноябрьским утром 1940 года они убили твою мать.