Рога
Шрифт:
Он чувствовал себя непричастным нижнему миру, словно это была игрушечная железная дорога. Западный Баксфорт был красив и аккуратен с его маленькими деревцами, маленькими игрушечными домиками и маленькими игрушечными людьми. При желании он мог бы взять свой собственный дом и переставить через улицу. Он мог бы наступить на него и раздавить. Он мог бы смахнуть все это со стола одним движением руки.
Он заметил в кукурузе какое-то шевеление, тень, скользнувшую среди других теней, и узнал кота, и понял, что вознесся на свою высоту, не только чтобы поправить луну. Он щедро предложил этому бродяге пищу и ласку, а тот обманул его, выказав мнимую благодарность, а затем ударил лапой, и сшиб его с забора, и даже чуть было не убил, не по какой-нибудь особой причине, а потому что так уж он был устроен, и теперь он уходил прочь как ни в чем не бывало, словно ничего не случилось, и, может быть, для кота действительно
42
Башня Джона Хэнкока — шестидесятиэтажный небоскреб, самый высокий в Бостоне.
Через какое-то время Ли поднял руку и взглянул на нее, на потеки крови и прилипший к нему клок черной шерсти. Понюхав руку, он ощутил запах пыльных подвалов, смешанный с запахом летней травы. Запах показался ему интересным, рассказал об охоте на мышей в подземных закоулках и поиске кошек, чтобы спариваться с ними в высоком бурьяне.
Ли опустил руку на колени и взглянул на кота и то, что было вокруг. Он снова сидел в кукурузе, хотя и не помнил, как садился, он был того же размера, что и прежде, хотя и не помнил, когда уменьшился. Кот был страшно изувечен, его голова перекрутилась назад, словно кто-то пытался ее отвинтить, как электрическую лампочку. Кот широко распахнул глаза и удивленно смотрел в ночь, он лежал рядом с плоским, сплошь в крови куском сланца. Ли смутно ощущал какое-то жжение в правой руке, взглянул и увидел на ней царапины в форме трех параллельных линий, словно от зубьев вилки. Он не понимал, как это кот сумел его ободрать, если он был таким огромным, однако голова болела, и усталость мешала думать, и он почти сразу бросил попытки разобраться. Крайне утомительно быть подобным Богу, быть достаточно большим, чтобы приводить в порядок то, что нужно привести в порядок. Он встал на ослабевшие, дрожащие ноги и побрел к дому.
В гостиной снова цапались родители. Или, вернее, отец сидел с бутылкой пива и «Спорт иллюстрейтед», а Кэти нависла над ним и ругалась низким полузадушенным голосом. У Ли был краткий проблеск идеального понимания, сошедший на него, когда он был достаточно огромным, чтобы чинить луну, и сейчас он знал, что отец ежевечерне ходит в «Уинтерхаус» не чтобы пить, а ради официантки, с которой у него особые отношения. Ни один из родителей никогда не поминал официантку; мать ярилась на бардак в гараже, на то, что отец прется в комнату в сапожищах, и на свою работу. Но в действительности они ругались из-за официантки. И еще Ли сейчас понимал, что со временем — может быть, через несколько лет — отец уйдет из дома, а его оставит с матерью.
Но их руготня его не беспокоила. Его беспокоило радио, звучавшее фоном, издававшее резкие диссонирующие звуки, словно с лестницы упали кастрюли, а в то же время кто-то свистит и булькает, как закипающий чайник. Звуки резали ему уши, и он повернулся к радио, чтобы сделать потише, и только тогда узнал песню «Дьявол внутри». Он не мог взять в голову, почему ему когда-то нравилась эта песня. В ближайшие недели Ли обнаружит, что не может терпеть почти никакой музыки, звучащей на заднем плане, что песни стали казаться ему совершенно бессмысленными, хаосом, неприятными звуками. Когда приемник был включен, он выходил из комнаты, предпочитая тишину своих собственных мыслей.
Поднимаясь по лестнице, он ощутил легкое головокружение, казалось, что стены пульсируют, и он боялся, что если посмотреть наружу, то окажется, что луна снова вздрагивает, и на этот раз он, возможно, не успеет ее починить. Он подумал, что, пожалуй, лучше лечь до того, как она упадет. Он пожелал родителям спокойной ночи. Мать ничего не заметила. Отцу было все равно.
Утром, когда Ли проснулся, оказалось, что его наволочка вся в засохшей крови. Он не испугался и не встревожился, но все же ее обследовал. Особенно интересен был запах, запах старой медной монетки. Через
Ли никому не сказал, что поранил голову, это не казалось таким уж важным, он даже не стал никак объяснять кровь на наволочке, хотя мать и ужаснулась, увидев такой непорядок.
— Вы только посмотрите! — сказала она. — Ведь это не отстираешь, в жизни не отстираешь!
И это — стоя посреди кухни с пропитанной кровью наволочкой в руке.
— Да брось ты! — отмахнулся отец, сидевший за кухонным столом и читавший спортивные страницы. Он был бледный, небритый и, похоже, нездоровый, но все же улыбнулся сыну. — У ребенка пошла носом кровь, а ты реагируешь так, словно он кого-то убил. Да не убил он никого. Во всяком случае — пока, — подмигнул он Ли.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Пока Меррин открывала дверь, Ли заранее улыбнулся, но все было зря, она на него почти не взглянула.
— Я сообщил Игу, что конгрессмен посылает меня сегодня в Бостон, — сказал он, — и он мне пригрозил, что, если я не свожу тебя куда-нибудь на ужин, мы больше не друзья.
Какие-то две девушки сидели на кушетке и смотрели по телевизору повторный показ «Проблем роста», [43] врубив звук на полную катушку. Между ними у их ног громоздились штабеля картонных коробок. Узкоглазые, вроде соседки Меррин. Сама соседка сидела на подлокотнике кресла и что-то весело кричала в мобильник. Как правило, Ли недолюбливал азиатов, стадных тварей, зацикленных на телефонах и камерах, хотя ему и нравилось, как выглядят азиатские школьницы: черные туфельки с пряжками, гольфы и плиссированные юбочки. Дверь в спальню соседки была открыта, и там тоже на голом матрасе громоздились горы коробок.
43
«Growing Pains» — выходивший в 1985–1992 гг. на канале Эй-би-си сериал о семье с работающей матерью, сидящим дома отцом-психиатром и тремя детьми.
Меррин окинула эту сцену безнадежным взглядом и вновь повернулась к Ли. Знай он заранее, что она будет серой, как посудные обмывки, ненакрашенная, с давно немытыми волосами, в старых растянутых трениках, он бы ни за что туда не пошел. Так любого можно отвадить. Он уже горько жалел об этом визите и вдруг сообразил, что продолжает улыбаться, резко стер улыбку с лица и начал думать, что бы такое сказать.
— Ты что, — спросил он, — все еще не здорова?
Меррин рассеянно кивнула и предложила:
— Пойдем на крышу, там не так шумно.
Ли последовал за ней по лестнице. Они явно не шли ни на какой ужин, но она прихватила из холодильника пару бутылок «Хейнекена», что было все же лучше, чем ничего.
Хотя было уже к восьми, еще не стемнело. Снова шастали туда-сюда скейтбордеры, их доски стучали по асфальту. Ли подошел к краю крыши, чтобы на них взглянуть. У двоих парней были ирокезы, галстуки и рубашки, застегнутые только у горла. Ли интересовало в скейтбординге одно: как это выглядит, потому что доска под мышкой сразу придавала альтернативный вид, немного опасный, но вместе с тем и спортивный. Падать он не любил, от одной уже мысли о падении правая часть его головы холодела и немела. Меррин тронула его спину, и на мгновение он подумал, что она решила спихнуть его с крыши, но он развернется, схватит ее за бледное горло и утащит с собой. Наверное, она увидела на его лице что-то такое, потому что улыбнулась, впервые за все это время, и протянула ему одну из бутылок пива. Поблагодарив ее кивком, Ли взял пиво, а другой рукой зажег сигарету.
Меррин сидела со своей бутылкой на чьем-то кондиционере, но не пила, а только водила по запотевшему горлышку пальцами. Она пришла на крышу босиком, и, что ни говори про остальное, ее маленькие розовые ступни выглядели очень симпатично. Глядя на них, легко представлялось, как она помещает одну ступню между его ног и нежно ковыряется ею у него в паху.
— Пожалуй, я попробую то, что ты советовал, — сказала Меррин.
— Голосовать за республиканцев? Наконец какой-то прогресс.
Меррин невесело, тускло улыбнулась, а затем посмотрела в сторону и сказала: