Роковая женщина
Шрифт:
— Саймон, я не сделала ничего постыдного.
— А кто говорит о стыде? Ага, приехали.
Машина остановилась перед совершенно неописуемым домом с мансардой, стены которого были щедро изукрашены надписями и рисунками. Выйдя из нее, они оказались перед покрытой вмятинами железной дверью, выкрашенной в ядовито-розовый цвет (торговая марка Хьюго), с надписью «Группа». Саймон нажал кнопку, прокричал свое имя в микрофон и толкнул дверь плечом, когда раздался сигнал. Прямо за дверью начиналась железная винтовая лестница. Они прошли первый этаж, превращенный в подобие съемочной площадки для дешевого телесериала о джунглях. Ярко-зеленая лестница была задрапирована пластиковыми гроздьями и листьями, там и сям были натыканы выцветшие и пыльные шелковые цветы. Искусственные птицы выглядывали из зелени, с перил свисал пластиковый попугай, плюшевая обезьяна
Достигнув вершины лестницы, они прошли через дверь с надписью «Входа нет» и оказались в огромной как пещера мансарде — всем мансардам мансарде. Стены и потолок ее были покрыты чем-то напоминающим скомканную и рваную кухонную фольгу из алюминия, грубо закрепленную на чем угодно. С потолка свисали различные шедевры периода монументальной скульптуры Паскаля: двадцатифунтовая надувная Мерилин Монро, обнаженная, с воздушными шарами на сосках и блестящей молнией между ног, «Болельщица», ярко-розовая монструозность, вызвавшая скандал на Венецианском Биеннале 1971 года, когда разъяренные феминистки пытались ее сжечь, пневматическая Рэкел Уэлш, во флюоресцентном бикини и ковбойских сапогах — ее пронзительно красные губы в фут шириной расплывались в колоссальной сексуальной улыбке. Было еще несколько скульптур, выглядевших как огромные глыбы растаявшего пластика, — и казалось, они пульсируют собственной призрачной жизнью, и несколько старых картин, представлявших собой клочья старой одежды, натянутой на холсты.
Алекса вспомнила, что Артур владел несколькими старыми работами Паскаля, того периода, когда тот еще рисовал или лепил, или что он там еще делал, чтобы воспроизвести наклейки с обычных продуктов домашнего хозяйства на холстах, многократно их увеличивая. С тех пор Паскаль, как когда-то Сальвадор Дали, вместо живописи все свое время стал посвящать сотворению легенды о самом себе. Чем меньше он создавал, тем больше становился знаменит и тем серьезней воспринимали его критики.
Посреди помещения нервно сгрудились, как пленники во враждебном индейском поселке, около десятка хорошо одетых мужчин и женщин, которых окружили последователи Паскаля. Это были странного вида девицы с мертвыми глазами, панковской стрижкой, и в огромных, каких-то неприличных пластиковых серьгах, женоподобные молодые люди, кучка старейших членов «Группы», уцелевших с шестидесятых годов, выглядевшие, в основном, как прошептал Саймон, «словно их только что выкопали из собственных могил» — мужчины с волосами до пояса и в серьгах, женщины в чем-то, напоминавшем старые викторианские занавески для гостиных, и в тяжелых, клацающих кустарных украшениях, точно изготовленных каким-то помешанным любителем. В качестве официантов выступала компания немытых рокеров из мотоциклетных банд, затянутых в черную кожу, в заклепках, цепях и свастиках, с нарисованными на спинах курток черепами и костями.
О Саймоне можно сказать определенно, — размышляла Алекса, — когда больше ничего не остается, он старается развлекаться. Его страх перед скукой был так силен, что он всегда был готов разыскивать что-нибудь новое, оригинальное, или, как в данном случае, экзотичное, словно ведомый каким-то внутренним радаром.
Он замешался в толпу гостей, некоторых из них Алекса смутно узнавала: критикесса Хлоя Как, в монокле и мужском котелке, Гюнтер фон Сандов, приятель Саймона, женившийся на одной из богатейших женщин Америки и о котором его друзья утверждали, что он гомосексуалист, наркоман и садист, а его враги — что он вообще некрофил, Норман Мейлер, чье выражение лица предполагало, что каждый из присутствующих рано или поздно обнаружит себя в одном из его романов, снова сэр Лео Голдлюст — его проницательные глазки блестели на толстом лунообразном лице, Жозе Диас-и-Доро, однокашник Саймона, наследник боливийских шахт — он имел привычку знакомиться с женщинами в ресторанах или на улицах, разрывая пополам пятисотдолларовую банкноту и предлагая им вторую половину вместе со своей визитной карточкой, Аарон Даймонд, мелкий литературный суперагент, в таких больших очках, что выглядел в них как филин, застигнутый светом дня.
На заднем плане болталось несколько дополнительных знаменитостей — или тех, кого Хьюго Паскаль относил к знаменитостям: хорошо известный светский персонаж, находившийся под судом за убийство жены, транссексуальная теннисная звезда, еще один тип, постоянно мелькавший в телевизионных ток-шоу по
— Что за выставка уродов! — прошептал Саймон.
Алексу осенило, что и она сама, возможно, часть «выставки уродов» Паскаля — девушка, в чьих объятиях, или хотя бы в чьей постели умер Артур Баннермэн. Диас поцеловал ей руку. Транссексуал, облаченный в наряд, который мог быть изготовлен только Мэри Мак-Фарден, поскольку она производила плиссированные шелковые платья даже на тех, кто был больше шести футов ростом и с плечами атлета, одарил ее твердым мужественным рукопожатием. Обвиняемый в женоубийстве выразил ей сочувствие за то, как к ней отнеслась пресса. («Уж он-то знает», — прокомментировал Саймон).
Аарон Даймонд — его сияющая лысина приобрела под калифорнийским солнцем цвет и текстуру вяленой рыбы — незамедлительно ее узнал.
— Скажите слово, и я продам вашу историю, — вскричал он. — Сегодня же позвоню Джони Эванс или Говарду Камински и выбью для вас двести пятьдесят аванса. Да что я говорю? Пятьсот, не меньше, Господи Иисусе! Один первый выпуск будет стоить не меньше сотни, может полтораста…
— Спасибо, я не хочу.
— Как вам угодно, сказал он вполне любезно, но сразу потерял интерес к этой теме и сменил ее со скоростью гонщика Формулы-1. — Однажды я встречался с Баннермэном. Попытался уговорить его написать мемуары, но он не согласился. Что ж, трудно его винить — он не нуждался в деньгах. Довольно приятный человек, но слегка чопорный, с моей точки зрения. А что это за высокая дама, что все время смотрит на вас?
Алекса обвела мансарду взглядом, и краем глаза увидела знакомое лицо — бледная кожа, длинный нос, аристократическая, несколько надменная улыбка, и поняла внезапно и без тени сомнения, что приходить сюда было ошибкой.
— Саймон, — сказала она, — в углу…
— О черт, — пробормотал он, но было уже поздно. Высокая женщина шла к ним, улыбаясь Алексе как давно потерянной подруге.
— Как мило видеть тебя вновь, — сказала она. Ее артикуляция была столь совершенной, что Аарон Даймонд вытаращил на нее глаза, словно она говорила на иностранном языке.
Этого было не миновать, рано или поздно, твердила себе Алекса. Около трех лет она избегала встречи с Брук Кэбот, что было совсем не трудно, поскольку их пути обычно не пересекались. Светская жизнь Брук вращалась в ее собственном кругу, среди респектабельных старинных семей, истинных WASP, кровь которых начала разжижаться, а деньги давно иссякли. Они все еще «сохраняли должный вид», — членство в Метрополитен-клубе, игра в сквош [36] в Рокет-клубе, лето, проводимое в Дарк Харбор, зима в Хоб Саунд, квартира на Парк авеню и непременный загородный дом где-нибудь в Вирджинии или в соответственной части Нью-Джерси, с лошадьми, амбарами и фамильной историей — но теперь ради всего этого надо было работать.
36
Сквош — облегченная разновидность тенниса.
Для этих людей работа была позорной тайной, чем-то таким, чего отцы и деды от них никак не ожидали и к чему их совсем не готовили. Они происходили не от великих богачей, как Баннермэны, а от поколений состоятельных американцев, живших на проценты от «семейных денег», никогда не прикасаясь к основному капиталу и не предпринимая с его помощью ничего амбициозного. Поскольку они не занимались спекуляциями, Великий Крах по большей части их не затронул. Но налоги на наследство, инфляция и вторая мировая война оставили их без гроша — в том числе родителей Брук.
Брук каталась на пони, посещала мисс Паркер, дебютировала в свете, получила степень у Смита и совершила традиционное для благовоспитанных особ путешествие в Европу для изучения искусства, дабы по возвращении узнать, что у нее ничего не осталось и невозможно даже свести концы с концами. Но в отличие от большинства своих подруг она сохранила тот предпринимательский дух, отголосок отваги, что привел ее предков через Атлантику из Англии в Новый Свет одними из первых. Какая-нибудь благопристойная «респектабельная» служба в издательском отделе Метрополитен-музея или Фонда Форда была не по ней. «Я скорее буду читать слепым!» — якобы сказала она. Уж если ей придется зарабатывать на жизнь — альтернатива замужества оставляла не много выбора, — она решила получить от этого выгоду.