Роковая женщина

Корда Майкл

В результате Баннермэн должен был продираться сквозь груды документации без поддержки доверенного человека — задача еще более трудоемкая из-за того, что читал он медленно. Это походило на то, как если бы глава предприятия с миллиардом долларов на счету пытался управлять делами из своей квартиры при помощи одной только секретарши, которая приходила на два часа утром и на два часа днем, и занималась, главным образом, только личными делами Баннермэна — принимала приглашения, рассылала поздравительные открытки на дни рождения дальних родственников и выступала в качестве персональною управляющею по отношению к слугам Артура. Распорядок дня Артура был таков: он просыпался в шесть, до семи читал газеты, одевался, завтракал в восемь, затем обрекал себя на чтение писем, меморандумов и документов, прибывших из семейного офиса. В одиннадцать приходила секретарша, и он работал с ней до ленча. После ленча он принимал посетителей. В четыре он выходил поплавать полчаса в собственном бассейне и ложился отдохнуть. В шесть выпивал бокал, и,

если по календарю не было отмечено никаких визитов, обедал в восемь, проводя затем весь вечер за изучением каталогов и альбомов по живописи до одиннадцатичасового выпуска новостей. Таким, во всяком случае, было его расписание, пока он не встретил Алексу, и ей пришлось проявить немалую изобретательность, чтобы заставить его слегка освободиться, как ни жаловался он на скуку и одиночество. «Привычки умирают трудно, — говорил он ей, — и чем ты старше, тем труднее». Одной из привычек Баннермэна, от которой он сумел отказаться без труда, был ленч у себя дома. Каждый день в двенадцать тридцать он заезжал за Алексой в офис Саймона. Машина дожидалась у подъезда, хотя стоянка там была запрещена, словно обладала иммунитетом от штрафных талонов. С двенадцати тридцати до двух они ездили из галереи в галерею — большинство из них были настолько малоизвестны, что Алекса о них никогда не слышала. Как их обнаруживал Баннермэн, было тайной, пока она не открыла, что у него есть источники повсюду. Когда он хотел узнать, кто из новых художников-авангардистов сейчас входит в моду, он звонил Хьюго Паскалю — этому «ужасному ребенку» от современного искусства, для большинства людей столь же недоступному, как Далай-Лама, или Энди Уорролу, или Генри Гельцалеру, так же, как мог бы позвонить министру финансов, чтобы обсудить некоторые тарифы, или Генри Киссинджеру, чтобы посоветоваться, стоит ли делать инвестиции в каком-то иностранном государстве.

Близость к Баннермэну помогла ей различить сияние власти истинного богатства. Его имя было связано с бесконечным списком фондов, институтов, пожертвований, трестов, культурных учреждений, больниц, медицинских исследовательских центров и парков. Ни один президент-республиканец не мог противостоять звонку главы семьи, которая год за годом, с начала века делала самые большие пожертвования республиканской партии, ни один художник не закрыл бы дверь перед представителем Фонда Баннермэнов, содержавшем сотни деятелей искусства и благодаря чьим дотациям музеи могли продолжать работу, ни один глава правительства не мог игнорировать просьбы почетного президента Фонда медицинских исследований имени Элизабет Патнэм Баннермэн, строившего больницы и обучавшего врачей по всему миру, и финансировавшего исследования по всем основным заболеваниям, и даже Папа Римский не был недостижим для человека, чья щедрость в отношении всех религиозных организаций была хорошо известна, при условии, что тот не потребует превращения епископальной церкви в господствующую.

Иногда, когда они кружили по городу от одной чердачной студии к другой, от галереи к галерее, он рассказывал ей о памятниках могущества Баннермэнов, мимо которых они проезжали — большинства из них она никогда не замечала раньше. Ему было гораздо легче говорить о богатстве, чем о себе и своих детях, и порой ей казалось, что она в каких-то отношениях заменяет ему детей, как если бы он решил растолковать ей все, связанное с состоянием, поскольку Патнэм и Сесилия этим не интересовались, а интерес Роберта имел самые дурные причины.

Она ожидала, что он будет сохранять тайну в вопросах бизнеса, только потому, что он создал себе репутацию в высшей мере скрытного человека, но он рассказывал ей все, показывая письма и документы, объясняя их, давая понять причины своих решений.

Сначала ей казалось, что он просто хочет произвести на нее впечатление — доказать, что он не просто богатый старик которому нечем заняться, как многие думали, не безмозглая дутая фигура, как, похоже, считали многие его родственники, но, каковы бы ни были его мотивы, она ошиблась. Подобные мелочи его не беспокоили. Она решила, что это просто симптом одиночества, потребность разделить с кем-то свои интересы, как у любого бизнесмена, у которого дети не пошли по его стопам.

Однажды, когда автомобиль свернул на Пятую авеню, он указал в сторону здания Бергдорфа Гудмана.

— Здесь Кир построил свой первый особняк, — сказал он. — На углу Пятой авеню и Пятьдесят девятой улицы, напротив отеля «Плаза». Тогда это было слишком далеко от верхней части города — просто вызывающе. Это был огромный дом, занимал почти полквартала, вместе с садами и конюшнями. Его снесли до моего рождения.

— Он не мог жить там долго.

— Он и не жил. Коммерция преследовала Кира. Магазины, офисы. Днем — дорожные пробки. Проститутки по вечерам. Он чувствовал, что район стал «нездоровым», по его собственному выражению, поэтому продал дом и купил другой, выше по Пятой авеню, рядом с Фриком. Там у него был огромный орган в гостиной, годившийся для собора, и органист играл ему перед обедом, а в теплице росли апельсиновые деревья. Все это тоже исчезло. Однако этот дом, по крайней мере, я помню. Я там родился и рос, и пил на завтрак апельсиновый сок, с деревьев Кира. Вокруг дома была ограда пятнадцати футов высотой, из кованого железа, с острыми, как копья, шпилями. В детстве

это производило на меня сильное впечатление. Я думал, она для того, чтобы держать нас внутри, как тюремная стена, и смотрел сквозь ограду на улицу, словно узник. Я не понимал, что Кир хотел держать других снаружи — он по-настоящему боялся ярости толпы, возможно, потому что он так часто возбуждал ее сам на шахтах Запада. И поэтому содержал армию агентов Пинкертона…

— Я ничего не знала об этом.

— Еще бы. Много денег было потрачено, чтобы стереть эти воспоминания, поверь мне. К тому времени, когда Кир возводил особняки на Пятой авеню, перестрелки с бастующими шахтерами остались в далеком прошлом. Но не забыты. Поэтому в доме всегда была вооруженная охрана, а Кир спал, положив на ночной столик свой старый «кольт-44» с полной обоймой.

Шел холодный и легкий дождь. Однако люди все равно глазели на витрины на Пятой авеню — есть ли время, подумала Алекса, когда эти витрины закрыты?

— «Сакс», — произнес Баннермэн. — Кир владел и этим кварталом.

— Кир, должно быть, владел половиной Пятой авеню.

Он рассмеялся.

— Вовсе не половиной! Самое большое, четвертью. Мой отец, в основном, все продал и использовал деньги на постройку благотворительных учреждений по всему городу. Знаешь, он изменил лицо города, и, с моей точки зрения, ему так и не воздали за это заслуженной чести. Возьмем, например, нью-йорскую Епископальную больницу. Ее выстроили на деньги Баннермэнов. Был разговор, чтобы присвоить ей имя Кира Баннермэна, но отец не захотел об этом и слышать. С другой стороны, есть Баннермэновский приют для сирот, несколько выше, на 97 улице, и Баннермэновский институт медицинских исследований, рядом с Мемориалом Слоан-Кетеринга, и корпус Элизабет Патнэм Баннермэн в Колумбийском пресветерианском госпитале. Да, и еще детская больница имени Алдона Мейкписа Баннермэна, в память младшего брата отца, который умер во младенчестве. И Баннермэновская библиотека, и Баннермэновский институт интернациональных связей, который, между прочим, из-за своих левых воззрений, стал занозой у нас в боку… И Баннермэновский центр индустриального здоровья, рядом с Бельвью. Таким образом отец искупал вину перед тысячами людей, умерших, трудясь на шахтах Кира. О, их больше, гораздо больше. Я единственный, за исключением Элинор, кто помнит их все, никого из родственников это, кажется, не беспокоит ни на грош.

— Но всем этим можно гордиться, правда?

— Честно говоря, этого мы не должны чувствовать. Отец выплачивал долги Кира обществу, ни больше ни меньше. Гордости он нам не позволял. Кроме того, возникла проблема, которой отец не мог предвидеть — состояние стало настолько велико, что творило деньги быстрей, чем он мог их раздавать. Он, против собственной воли, обладал проницательностью Кира — на каждый отданный миллион он получал десять миллионов из-за возрастающей цены на недвижимость, а поскольку он вкладывал деньги в благотворительность, она не облагалась налогами. Это было как безотходное производство — чем больше он отдавал, тем больше увеличивал активы, и тем меньше налогов должен был платить. Думаю, отца это искренне огорчало. Даже если бы он был таким безжалостным бароном-разбойником, как Кир, он не смог бы увеличить состояние больше, чем занимаясь филантропией в огромных масштабах и на основе христианских принципов. За свою жизнь он отдал почти миллиард долларов, вдвое увеличил состояние, и считал себя неудачником. Поучительная история.

— В чем ее поучительность?

— Что даже благие намерения имеют неожиданные последствия. — Он сделал паузу. — Мои дети этого не понимают. Возьми Сесилию. Она думает, что единственный способ творить добро — это уйти в мир и разделить страдания с бедняками. Но это же абсолютная чепуха! Конечно, это прекрасно подходит для религиозных мучеников, но мой отец в Кайаве сделал гораздо больше для людей, чем Сесилия когда-либо сделает в Африке. Или вот Патнэм. Он отвернулся от меня из-за Вьетнама. Заметь себе, я его за это уважаю, я бы даже согласился с ним теперь, в ретроспективе — но интернациональные учебные программы Баннермэна принесли миру больше пользы, чем марши протеста. Мои дети приняли Трест как данность. Нет, это неправда. Они ненавидят его, потому что он сделал их отличными от других людей. Они не видят, что это огромная ответственность, нечто, благодаря чему они могли бы принести пользу обществу, если бы проявили хоть немного интереса.

— А Роберт? Он, конечно, заинтересован?

— Да, черт побери! Он — исключение. Но он не собирается беспокоиться о каких-то проклятых сиротах, правда?

Он говорил о Роберте и обо всех родных так, словно она знала их не хуже него. Когда он восхищался ее платьем, то мог сказать: «Конечно, это не тот цвет, который пошел бы Сесилии, верно?» — словно они с Сесилией были лучшими подругами.

И вот таким образом он начал включать ее в круг своих решений. Он мог протянуть ей лист бумаги, предложение из семейного офиса о финансировании новой гостиницы в Кении (неотразимое сочетание помощи Черной Африке и хорошего возмещения вкладов), или об увеличении инвестиций Фонда Баннермэна в высокие технологии (возможность огромных прибылей, связанная с огромным риском) и спросить: «Как ты думаешь, дорогая, что нам следует делать?», как будто ее мнение много для него значило.