Роковое совпадение
Шрифт:
— Пошел вон, Мейсон!
В углу чуть не плачет Натаниэль.
— Иди сюда, — распахиваю я объятия. Он летит в них, и я целую его в макушку. — Может, пойдешь в комнату и выберешь себе игрушку, пока папа работает?
Натаниэль выбегает из сарая, за ним спешит Мейсон. Он достаточно умен, чтобы понимать, что их помиловали. Калеб недоверчиво качает головой:
— Хотела подорвать мой авторитет, Нина? Тебе это удалось!
— Я не подрывала твой авторитет. Я… Посмотри на сына, Калеб, ты до смерти его напугал!
— Неважно. Ему было сказано не трогать, а он не послушался.
— Тебе не кажется, что в последнее время он и так многое пережил?
Калеб вытирает руки полотенцем.
— Кажется. Представь, как он воспримет то, что любимый пес умер, потому что сам Натаниэль нарушил правила и поступил так, как не должен был поступать? — Он закрывает антифриз крышкой и ставит повыше на полку. — Я хочу, чтобы он вновь почувствовал себя обычным ребенком. И если бы Натаниэль сделал такое три недели назад — клянусь, я бы его наказал!
Я не могу следовать его логике, поэтому глотаю свой ответ, разворачиваюсь и выхожу из сарая.
Продолжая злиться на Калеба, я приезжаю в полицейский участок и застаю спящего за письменным столом Патрика. Я громко хлопаю дверью кабинета, и он едва не падает со стула. Потом морщится и касается рукой головы.
— Я просто счастлива видеть, как вы, слуги закона, отрабатываете деньги налогоплательщиков, — сварливо говорю я. — Где распечатка для опознания?
— Я как раз над этим работаю, — отвечает Патрик.
— О да, я вижу, как ты напрягаешься!
Патрик встает и хмуро смотрит на меня:
— Кто наплевал тебе в кофе?
— Прости. Просто дома счастье бьет через край. Не сомневайся, я вспомню о хороших манерах, когда ты найдешь повод засадить Шишинского за решетку.
— Как там Калеб?
— Отлично.
— Совсем не похоже, что отлично…
— Патрик, я приехала потому, что должна знать: дело сдвинулось с мертвой точки. Что что-то делается. Пожалуйста, покажи мне…
Он кивает и берет меня за руку. Мы идем по коридорам, по которым мне в полицейском участке Биддефорда еще не доводилось ходить, и наконец оказываемся в глубине здания, в комнатке не больше чулана. Свет здесь выключен, экран компьютера мерцает зеленым, а за клавиатурой сидит прыщавый юноша с горстью чипсов.
— Парень… — приветствует он Патрика.
Я тоже поворачиваюсь к Патрику:
— Ты шутишь?
— Нина, это Эмилио, он помогает нам с распечатками. Он компьютерный гений.
Патрик слоняется над Эмилио и нажимает клавишу. На экране появляются десять фотографий. Одна из них — отца Шишинского.
Я наклоняюсь, чтобы лучше видеть. Ни в глазах священника, ни в его легкой улыбке нет и намека на то, что он способен на подобную гадость. Половина людей на снимках одета в ризы священников, вторая половина — в стандартные комбинезоны местной
— Я нашел снимок Шишинского только в пасторском воротничке. Поэтому пришлось преступников тоже нарядить священниками. В этом случае позже, после того как Натаниэль назовет обидчика, не возникнет никаких вопросов.
Он говорит это так, как будто вопросы обязательно возникнут. За это я его и обожаю. Мы наблюдаем, как Эмилио накладывает воротничок на снимок головореза с пропитым лицом.
— Есть минутка? — спрашивает Патрик и, когда я киваю, выводит меня из этого импровизированного кабинета через боковую дверь во двор.
Там стоит стол для пикника, висит бейсбольное кольцо, а вокруг высокий забор из сетки-рабицы.
— Ладно, — говорю я, — что случилось?
— Ничего.
— Если ничего не случилось, мы могли бы поговорить и в присутствии твоего хакера.
Патрик садится на скамью перед столом для пикника.
— Речь идет об опознании.
— Я так и поняла.
— Прекрати!
Патрик ждет, пока я усядусь, потом смотрит мне в глаза. Этот долгий пристальный взгляд… Именно эти глаза — первое, что я увидела, когда пришла в себя после того, как Патрик попал мне в голову бейсбольным мячом во время матча Малой лиги. Именно эти глаза служили мне опорой, когда в шестнадцать я ехала на подъемнике на Сахарную Голову, хотя очень боюсь высоты. Почти всю мою жизнь они убеждали меня, что я поступаю правильно в те мгновения, когда я не в силах была отвечать.
— Ты должна кое-что понять, Нина, — говорит Патрик. — Даже если Натаниэль укажет на фотографию Шишинского… это не очень убедительный аргумент. Пятилетний ребенок не может в полной мере понять процедуру опознания. Он может указать на любое знакомое лицо. Он может указать на кого угодно, только чтобы мы оставили его в покое.
— Неужели ты думаешь, что я этого не знаю?
— Ты думаешь только об одном: как добиться обвинительного приговора. Мы не можем заставить его пройти процедуру опознания только потому, что ты хочешь, чтобы дело двигалось быстрее. Вот что я пытаюсь тебе сказать. Через неделю Натаниэль, возможно, заговорит. Может, даже завтра. В итоге он сможет назвать имя преступника, а это будет уже более весомым обвинением.
Я подаюсь вперед и хватаюсь за голову:
— А что прикажешь делать мне? Позволить ему выступить в качестве свидетеля?
— Так работает система.
— Только не в том случае, когда пострадавший — мой сын, — отрезаю я.
Патрик касается моей руки.
— Нина, без показаний Натаниэля против Шишинского у нас не будет дела. — Он качает головой, уверенный, что мне даже в голову эта мысль не приходила.
Но я еще никогда в жизни не была так уверена. Я пойду на все, чтобы уберечь сына от дачи свидетельских показаний.