Роковой роман Достоевского
Шрифт:
Итак, все устроилось, и снова я сажусь за работу, набрасываю план. Мой герой – князь Христос, человек неимоверной доброты, далекий от денег, от плотских страстей, зато умеющий любить, помогать, готовый всего себя отдать людям.
Работаю страстно, ночами напролет, и вместе с тем с тревогой осознаю, что приближается час родин. Я вроде бы осознаю все это, но когда на рассвете вдруг раздаются жуткие стоны моей Ани, весь покрываюсь потом, цепенею.
Началось? Еще же рано! Все ли хорошо с ней, с ребенком? Миша или Сонечка?
Трясутся руки. А вопросы, один за другим, все сверкают молниями в моем мозгу, а что же делать, бежать к ней;
– Федор! Иди за акушеркой, Федечка!
Слабый голос мучающейся Ани пробуждает меня от навалившегося оцепенения, и я, в домашних туфлях и халате, выскакиваю на улицу.
Прислуга акушерки долго не хочет меня пускать. Потом пускает, но чопорно говорит:
– Madame vient tout juste de rentrer d’une soire. Elle est partie se coucher. Je ne la reveillerai pas avant demain matin. [47]
47
Мадам только что вернулась из гостей и легла спать. Я разбужу ее не раньше, чем настанет утро! ( фр. )
– Alors, moi… je vais… – Слова, передающие весь мой гнев, все не желают отыскиваться. Потом выпаливаю: – Je vais vous foutre en l’air votre baraque, voilа ce que je ferai! [48]
– Ah, ces Russes! Ils crient tout le temps, ils sont toujours presses, [49] – ворчит, спускаясь по лестнице, мадам акушерка, кругленькая, как сдобная булка.
Мы идем к нам, и мне хочется схватить мадам-булку на руки, так медленно ступает она своими маленькими ножками.
48
А я… а я тогда… А я тогда разнесу весь ваш дом, вот что я сделаю! ( фр .)
49
О, эти русские! Все время кричите, всегда торопитесь ( фр. ).
Акушерка бросилась в покой к Ане и плотно затворила дверь.
От ужаса и собственной беспомощности я то хожу по кабинету, то бросаюсь во двор. Курю папиросы, пугаю молочника, снова хожу по дому и зачем-то рву цветы с клумбы.
Потом вдруг – светлое необыкновенное чудо! Дверь в Анину комнату распахнута, и я вижу неописуемо прекрасное дитя.
– Doucement, attendez un peu avant d’embrasser votre fille! Laissez-moi faire sa toilette, allez rejoindre votre femme, [50] – ворчит мадам-булка.
50
Тише вы, ну погодите целовать девочку. Дайте мне омыть ребенка, подойдите лучше к жене ( фр. ).
Акушерка отбирает у меня крошечную Сонечку, и сердце тут же ноет от разлуки, от тревоги. Аня слабо улыбается.
– Федор, видел бы ты свое лицо!
А я все не могу оторвать глаз от дочери. Решительно, у нас самый красивый ребенок на всем белом свете! Только бы акушерка обошлась с ней осторожно…
…Жена хохочет
Работаю, впрочем, ночами, как одержимый. Рождение Сони придало работе новый смысл. Хочется поскорее закончить роман, получить гонорар, чтобы девочка моя ни в чем не нуждалась. И очень важно, чтобы роман вышел отличный. Чтобы она, когда выучится читать и повзрослеет, могла гордиться своим отцом.
Ах, решительно, в детях – три четверти земного счастья, все остальное – не более чем одна четверть! Отчего не у всех людей есть дети? Как досадно, что многие не понимают – настоящая жизнь начинается только тогда, когда прижимаешь к самому сердцу своего родного ребенка!
– Феденька, вернемся, – просит Аня, нарушая обычное наше счастливое молчание. – Поднимается ветер, в парке становится прохладно.
Торопливо качу коляску. Жена права, погода портится. Обычно голубое, солнечное женевское небо вдруг налилось серостью русского ноября, ветер швыряет в лицо сухой колкий песок.
А вечером щечки нашей Сони зарумянились. К счастью, врач утешил, сказал, что обычная простуда и вот имеется микстура, от которой жар спадет. Ночью я подходил к кроватке: Соня спала покойно. Правда, утром она не захотела кушать, расплакалась. Но снова наведавшийся врач успокоил и горячо заверил, что после жара аппетита может и не быть.
Обрадованный, что болезнь дочери прошла быстро, заторопился я в кафе читать газеты. А там, думал, и за работу примусь над своим «Идиотом». Но на сердце отчего-то становилось все неспокойнее. Не выпив даже кофею, вдруг бросился я домой.
Аня, уставшая, дремала, а Сонечка… Я взял ее крохотную ручку и закричал как сумасшедший.
Ручка нашей дочери остывала…
Не описать нашего с женой горя. Произошедшее казалось мне таким диким и нелепым, что Аня стала бояться за мой рассудок и, сама вся больная от слез, постоянно меня утешала.
Я же вспоминал все три месяца жизни нашей Сонечки, ее глазки, светлые мягкие волосики. Наше дитя, чистое и безвинное, скончалось за какие-то минуты. Зачем, почему, когда мы с Аней любили ее больше жизни, и вины никакой за крошечным созданием быть не могло, только радовалась наша Сонечка, каждому деньку своему радовалась…
– У нас еще будут дети. Федор, я ведь снова понесла, – как заклинание, твердила Аня.
Я любил нашего еще не рожденного ребенка и вместе с тем понимал, что все наши дети не заменят мне Сони, этой маленькой личности, светлого кроткого характера.
Смерть дочери снова заставила меня сомневаться в Боге. Бог справедлив, добр, любит людей. Но какая есть справедливость в смерти детей? Никакой! А это означает только одно – что Бога тоже, пожалуй что, и нет.
Однако же решился я закончить «Идиота» таким, каким он был задуман, светлым, наполненным верой. Катков торопит, и средства нужны, надо увезти Аню рожать прочь из Женевы, где все напоминает нам о смерти нашей милой Сонечки.
Я заканчивал «Идиота», а в голове уже появлялся другой план, план-поиск, план-сомнение. Новый роман должен зваться «Атеизм», это я понимал совершенно отчетливо.