Роман для женщин
Шрифт:
Здесь мне не место, подчас осознавала я. Что здесь, черт возьми, я вообще делаю? Ночью я в ужасе просыпалась: возле меня храпел какой-то американец.
Зато мама была в восторге от Джеффа. Я понимала ее: иностранец, выпускник престижного университета, либерал, кроме того из солидной семьи среднего класса… Она поселила его у нас, готовила ему, ездила с нами на экскурсии и ходила с нами в кино. Говорила с ним исключительно по-английски, они оба острили, смеялись, а я их не очень-то и понимала. И товарищей Джеффа, с которыми он встречался в Нью-Йорке, а потом снова в Праге по нескольку раз в неделю, я понимала еще меньше. Хотя Джефф и старался переводить мне, я все равно выглядела в этом обществе как умственно отсталая. В отместку я упрекала Джеффа, что он не понимает выражений типа полный абзац или быть в крутом обломе. А главное, у меня возникло подозрение, что Джефф и мама уже намечают дату свадьбы, то есть моей свадьбы.
Это было мне не по душе. Я предпочла бы встречаться с тем, кого бы мама так не расхваливала.
С Рикки Кабичеком мне это явно
Оба заговорщика были в абсолютном шоке, узнав о моем решении.
— Но, бога ради, почему? — не понимала мама.
— Tell me why! [39] — выкрикивал Джефф.
Что я им могла сказать. Я сама ничего не понимала.
Почему я рассталась с Джеффом? Может, потому, что, кроме всего прочего, я уже страстно мечтала поговорить с человеком, с которым не надо было бы так часто думать о последовательности времен и об условных предложениях?
39
Скажи мне почему! (англ.)
Может, потому, что мне надоело быть постоянно настороже.
Может, потому, что я уже не хотела выглядеть в постели как полка сладостей в универмаге TESCO?
Или потому, что мне понравился молодой продавец сотовых телефонов Рихард Кабичек, который был так приятно предусмотрителен и в чьем простом чешском мире я мгновенно почувствовала себя, как в изрядно стоптанных домашних шлепанцах?
Ничего не говорите, прошу вас.
Вы, наверное, представляете, что говорила мне мама.
Но до сих пор я часто вспоминаю Джеффа. Иногда даже чаще, чем полагалось бы: вчера, например, когда я вынимала из мойки желто-синие чашки и тарелки, которые Джефф с мамой когда-то купили в ИКЕЕ, я с удивлением поймала себя на мысли, что, если бы Джефф сейчас открыл дверь, бросил, как прежде, ключи на полочку в прихожей и весело крикнул «I'm home, honey!» [40] , я все приняла бы как должное. Я спокойно бы вытерла руки желто-белым кухонным полотенцем (тоже из ИКЕИ), пошла бы в прихожую и, встав на цыпочки, поцеловала бы его. Потом взяла бы у него часть покупок из TESCO и помогла бы ему опорожнить сумки (знаю точно, что было бы в них: яйца, сало, фасоль, кетчуп, сосиски, пиво, фисташки, маслины, дыня, консервированный тунец, недорогие французские сыры, сухое красное вино, шоколадное печенье и большая упаковка орехового мороженого).
40
Я дома, дорогая! (англ.)
Куда все это подевалось? — думаю я. Вся эта любовь не могла же исчезнуть? Тем более что Джефф был моим первым. Понимаете, милые сестры, целыми неделями я о нем думала, целыми днями говорила о нем с Ингрид, делала макияж ради него, краснела перед ним, замирала, выпендривалась как могла, покрывалась испариной, торопилась на свидание, нервничала в ожидании звонка, покупала ему подарки, писала письма, стонала от наслаждения, заикалась от радости, приглушала голос, повышала голос, пугалась, ревновала, радовалась, отчаивалась, плакала — куда подевалась вся эта энергия?
А вот идиотская батарейка для часов величиной с ноготь мизинца выдерживает куда дольше.
Два или три раза, будучи в подобном расположении духа, я подходила к телефону и, не раздумывая, набирала длинный американский номер (после нашего разрыва Джефф определенно уже вернулся в Штаты).
Первый раз я позвонила в неурочный час, совершенно забыв о разнице во времени.
— Hello? — сказал он раздраженно.
— Это я, — прошептала я.
Говорил он спросонья, это обрадовало меня, но дело было вовсе не в моей зловредности. Обрадовало меня то, что я могу лучше представить его: вспомнить, как он моргал глазами, когда просыпался рядом со мной…
В трубке на какое-то время воцарилась тишина.
— Do you know what time is it? [41] — сказал он хриплым голосом и, не попрощавшись, повесил трубку. Это разозлило меня, как и то, что он говорил не по-чешски. Английский всегда разделял нас.
Второй мой звонок был не намного удачнее. Я позвонила ему поздно ночью — значит, во второй половине дня по их времени. Джефф сначала был немного удивлен, но потом, обыграв мою сентиментальность, язвительно напомнил мне («Let me remind you, honey…» [42] ), что это была я, которая бросила его. И стал перечислять мне самые большие обиды, какие я нанесла ему. Его чешский уже был далеко не таким хорошим, как в Праге, но все-таки говорил он по-чешски; может, хотел перед кем-то выставиться. Он превращается в американца, как тот киношный ученый в муху, пришло мне в голову.
41
Ты знаешь, который час? (англ.)
42
Разреши мне напомнить тебе, дорогая… (англ.)
— Но я все мог бы простить тебе, даже то, что ты предала меня, — сказал он.
Я знала, что он скажет.
— Но того, с кем ты предала меня, я простить не смогу…
Yes, I know, Jeff. С продавцом сотовых телефонов Рикки Кабичеком.
С чувством абсолютного морального превосходства он положил трубку.
Прага. 20 января 2000
Дорогая Лаура!
Представь, о моем первом письме уже пошли разговоры, на работе спрашивали меня, читал ли я его… Я с равнодушным видом всем отвечаю, что нет, не читал, но не могу не признаться, что такой неожиданный отклик наполняет меня каким-то горьким удовлетворением. Когда я еду в метро и вижу, как пассажиры читают письма (некоторые, возможно, уже по нескольку раз…), я про себя улыбаюсь. Знали бы они, что этот таинственный отверженный любовник, о котором уже говорит пол-Праги, я… Мой ординарный вид слегка располневшего (я перестал заниматься гимнастикой) и слегка помятого сорокалетнего дяди, рядового работника рекламного агентства, бесспорно разочаровал бы их. Однако в определенном смысле я впервые в жизни прославился — пусть даже это слава Человека в маске или Бэтмена (такое сравнение, несомненно, тебя развеселит).
Разумеется, я прежде всего думаю о том, как ты относишься к моим письмам. Во всяком случае, наверное, они тебе льстят (ну разве не лестно, когда кто-то любит нас так сильно, что способен на такие вещи?), но вместе с тем и тяготят. Можно понять — ты живешь с НИМ новой жизнью уже более полугода, а мои письма — лишь неприятное напоминание о том, что давно кончилось, о том, что ты считаешь прочитанной главой, о чем уже не хочешь думать… Но постарайся понять и другое. Для меня ничего не кончилось, напротив, все живо и кровоточит, как открытая рана. Мои посещения психиатра два раза в неделю приносят хотя бы ту пользу, что позволяют мне в письмах выразить некоторую патетичность, которая не покажется слишком преувеличенной…
Так что разреши еще немного драматичного пафоса: когда бы я ни вошел в ванную и ни почувствовал запах твоего молочка для тела (не имеет значения, сохранился этот запах спустя столько времени или нет; главное, увы, то, что я до сих пор его слышу), все клетки моего тела кричат одно слово: люблю! Никогда до тебя я не был так уверен в своей любви, а потерял именно тебя. Так могу ли я вести себя по-другому? И еще: могу ли я чувствовать к человеку, укравшему copyright на тебя, что-то иное, кроме ненависти?
Вспоминаю тебя ежедневно, но одно воспоминание в последнее время не дает мне покоя. Помнишь, как в августе прошлого года я неожиданно встретил тебя в центре Праги? Ты заходила в Kodak за фотографиями, отснятыми во время нашего отпуска; ты просматривала фото на ходу, и на твоем лице было такое отсутствующее, но радостное выражение, ты была так захвачена ими, что все время натыкалась на прохожих. Я, конечно, знал, что на этих фотках, и издали наблюдал за тобой. Я умышленно оттягивал минуту, когда окликну тебя. Мне это казалось смешным, забавным… Тогда я еще ничего не подозревал.
Сейчас этот красно-желтый альбом я знаю назубок. Всего пять пляжных фоток (невесть почему ты никогда не любила сниматься в купальнике: на двух ты лежишь навзничь на полосатом лежаке и от чего-то недовольно отмахиваешься, на двух других ты руками прикрываешь обнаженные груди, на которых видны голубые жилки, а на последнем фото мы сидим с тобой на моле, щуримся от солнца, и ты обнимаешь меня за плечи. Потом несколько фото с рынка, с пристани, несколько с экскурсии на Гвар и с ЕГО яхты — на одной уже и ОН…
Сейчас, спустя семь месяцев, все перевернулось. Но разве я стал другим, чем был на тех фотографиях? Куда все подевалось? Разве все то, что ты видела на фотографиях, могло так просто исчезнуть?
Вернись, Лаура, прошу тебя. Я все тот же, которого ты еще недавно любила.
Целую тебя.
Оливер
Глава VII
— Выходит, отпуск уже позади… — говорит Сандра, моя парикмахерша, прочесывая меж тем мои мокрые волосы (когда однажды она сделала мне химическую завивку, мама с сарказмом заметила, что Сандра, скорее всего, художественный псевдоним).
— Загорелая, отдохнувшая…
Летом разговор с Сандрой все-таки легче, чем зимой. С начала мая до конца сентября мы обычно говорим об отпусках (куда собираемся, где мы уже были и всякое такое), но все остальное время я не очень-то хорошо представляю, о чем с ней могу поболтать. Большинство женщин в основном без конца толкуют о своих волосах, о косметике для них, но я что о волосах, что о шампунях знаю немного — во всяком случае не столько, чтобы затянуть разговор на целый час, который я просиживаю у Сандры. Мама и Ингрид наперебой твердят, что любят ходить к парикмахеру (Ингрид говорит, что ей очень приятно, когда кто-то посторонний моет ей голову), но я бы спокойно обошлась без посещений парикмахерши: с одной стороны, я все это время должна терпеть свою физиономию в деталях (без очков и с мокрыми, слипшимися волосами я всегда кажусь себе страхолюдиной), с другой стороны, судорожно придумывать темы для разговора.
— Да, конечно, — принуждаю я себя по-дружески улыбнуться.
— Где вы были?
— На Корчуле, — говорю непринужденно. — Именно в том месте, если вы знаете…
— Не знаю. Но слышала, что там ужасно красиво…
Я утвердительно киваю.
— В позапрошлом мы были на Браче [43] , — чуть помедлив, говорит Сандра.
Но на сей раз мне в голову не приходит ни одна подходящая реплика, поэтому я просто киваю подбородком и выразительно поднимаю брови.
43
Остров в Адриатическом море, в Хорватии