Роман межгорья
Шрифт:
Евгений Викторович, растерявшись, искал спасения, взывая к здравому рассудку Любови Прохоровны.
— Всего-навсего на три-четыре дня, моя золотая Любочка! Изучай со старым узбеком Чадак, подбери себе компанию и не скучай. Пойдите хотя бы на бахчи.
Храпков, видно, ни сном ни духом не догадывался об отношениях Любови Прохоровны с Мухтаровым.
— На бахчи? — удивленно спросила она. — Да ты с ума спятил! Где находятся бахчи, а где старый узбек, водопад… — и опомнилась. Она покраснела как мак. И вдруг стала быстро-быстро говорить
Из всего сказанного ею Храпков сделал вывод, что рассудок у его Любочки взял верх. Она никуда не поедет и спокойненько будет ждать его в Чадаке, любуясь горами и бурным чадакским водопадом.
— Котик! Ну, поцелуй же свою Любушку еще раз на прощанье… Благословляю, — говорила она, подставляя ему по очереди то щеки, то лоб. Но даже в поцелуях проявлялась врачебная чистоплотность Храпкова, и это вызывало у нее чувство отвращения. И все же она терпела и эти оттопыренные трубой толстые с жесткими усами губы, громкое чмоканье. Его поцелуи, точно печать, штамповали ее щеку или лоб.
Ее даже рассмешили такие поцелуи. Она, как праматерь Ева, зашептала на ухо мужу:
— А помнишь, Женик… перемена климата, воздуха… Ты хотел бы, чтобы я стала матерью?..
— Любочка! — радостно вскричал Евгений Викторович и, схватив жену, сперва неуклюже поднял ее вверх, как ребенка, а затем нежно усадил на диван. — Любочка! — только и мог он произнести.
В этот раз Любовь Прохоровна, вполне искренне, взяла обеими руками голову мужа и, притянув к себе, поцеловала его так, как никогда не целовала за все годы их совместной жизни.
Это была искренняя благодарность… за удивительную слепоту…
— Я вернусь и тотчас же… немедленно, в тот же день, выедем в Намаджан… — захлебываясь, сказал Храпков, насилу оторвавшись от своей обаятельной жены.
XXV
Любовь Прохоровна в новом платье вертелась перед зеркалом, любуясь собою.
«А может быть, я слишком рано сказала ему об этом?» — вдруг охватило ее сомнение. «Такой, можно сказать, организм…», — повторила она заключение гинеколога. Она никогда не забывала об этом.
Но нет, в себе она была уверена, в любви не ошибаются!..
— Маруся, Марусенька! Наверное, оно мне не к лицу. Не надеть ли лучше белое, шелковое? — говорила Любовь Прохоровна, нисколько не смущаясь Маруси, которая понимала, на какую бахчу она собирается.
— И скажете такое! Говорю же, что в этом платье вы как нарисованная, будто душа ваша поет.
— Да, поет, Маруся, поет…
Любовь Прохоровна, казалось, только сейчас оценила Марусю по достоинству. С ней можно душу отвести, излить ей свою радость и волнение, даже посоветоваться…
Она неожиданно взяла Марусю за плечи и до боли впилась в них своими пальцами.
— Марусенька, сестрица моя старшая! Любила ли ты когда-нибудь? Надевала ли ты тогда свое самое любимое платье?
— Господи, да что это вы! — ответила та, заморгав глазами, а губы у нее нервно задергались, и непрошеная прозрачная слеза скатилась по тронутому оспой лицу.
— Как мне жаль тебя, Маруся. — Сказав это, Любовь Прохоровна впервые поцеловала ее, ибо сейчас она готова была простить грехи всему миру, лишь бы этот мир молчал о ее грехах.
— Идите, Любовь Прохоровна!
Любовь Прохоровна медленно продвигалась боком к двери, точно подкрадывалась к своему счастью.
XXVI
Догорало в зное чадакское лето. Тише струился се-ребристо-молочной пеной Чадак-сай. Он будто устал от извечной борьбы со скалами и, казалось, накапливает новые силы, чтобы с еще большей энергией ударить по ущельям ферганских гор и наконец покончить с их упорным безмолвием!
Жители Чадака последний раз орошали из обмелевших арыков свои танапы хлопка, окучивали их, радуясь приближению страдной поры. Их беспокоили только слухи, распускаемые ишанами, о том, что, дескать, у них заберут урожай.
Улицы были тихи, лишь перепелки в клетках возле каждой балаханы и чайханы заунывно перекликались между собой, точно спешили даже в неволе насладиться уходящим летом.
Любовь Прохоровна вышла на безлюдную улицу. Те-перь-то она хорошо понимала, что потеряла власть над собою, что ею безраздельно владеет любовь к Саиду-Али.
Пусть! Разве только с сердцем пришлось бы вырвать чувство, впервые испытанное!
Саид-Али приехал еще вчера, и Люба застала его дома. Он был и обрадован и удивлен ее приходом. Правда, он тоже был готов и собирался выходить ей навстречу, как они условились вчера вечером, ибо заехал он в Чадак ненадолго.
Саид-Али встретил Любовь Прохоровну в горнице. Он был одет в новый чапан свекольно-сизого цвета, расшитый шелком, подпоясан узорчатыми разноцветными платочками, которые стягивали его тонкую талию. Снежно-белая чалма оттеняла здоровый загар.
— Саид, в этом наряде ты, право, как факир, — промолвила Любовь Прохоровна, стараясь придать своим словам шутливый характер.
Они вышли из дома Саида и направились в горы, туда, где среди диких скал, раскаленных солнцем и овеянных ветрами, из расщелины журчала ключевая струйка воды, а над нею рос могучий карагач. Он впился своими оголенными корнями в щели скалы, своей густой темнозеленой листвой защищая источник от ежедневного зноя.
Вдали, на востоке, виднелась Ферганская долина, ютились среди полей кишлаки, поблескивала в арыках вода, озаренная лучами солнца.
Любовь Прохоровна любила бывать здесь.
Разве она не ухватилась, как и это дерево, за обломки скал, разве, как этот источник, не таится она наперекор всему в этом укромном углу? Она жить хочет, жить ради той новой жизни, которая должна зародиться у нее под сердцем.
Она догонит свое счастье! А счастье неумолимо закрывается чапаном, пытается вырваться и исчезнуть за дувалами, в мечети…