Роман, написанный иглой
Шрифт:
— Езжай, милая. У всех у нас одна дорога — до города.
— Ой, спасибо!.. Соловейчик, золотко, только ты никому не говори, что я в город поеду. Мой отец совсем забыл, что такое-любовь. Знай одно долбит: «Все эти новомодные шуры-муры баловство и разврат. От этой самой любви все бесстыдства и происходят», — Кумри не выдержала, хихикнула: — Вот смешной! А меня-то он как на свет произвёл — с помощью молитв?
Девушки прыснули. Вот так Кумри!
Кумри совсем разошлась.
— А что, что, я неверию оказала? Старики забывают о том, что когда-то сами были молодыми. И от жизни отстают.
Девчата так и покатились со смеху. Ай да Кумри!
Мухаббат положила конец веселью.
— Ладно, девушки. Пора вспомнить мудрую пословицу: «Делу время, а потехе — час». За работу, красавицы. Чем лучше мы будем трудиться, тем скорее вернутся наши суженые.
Взяв в руки кетмени, девушки зашли в заросли хлопчатника.
Богатый нынче удался хлопок! Вот только работников мало, ох, до чего же их мало!
Полчаса спустя подошли на помощь мать Мухаббат и тётушка Хаджия. Ещё чуть погодя появились две старушки. Девушки встретили их радостными возгласами. А непоседа Кумри даже расцеловала тётушку Хаджию и торжественно обещала ей «скорое возвращение домой с победой Рустама-палвана».
Пожилая женщина была растрогана до слёз.
— Спасибо, милая, на добром слове. А благодарить за то, что работать мы пришли, не надо. К чему нам, пожилым, в четырёх стенах сидеть? А у вас в звене весело.
— Ещё как весело! Особенно, когда наш Соловейчик песни поёт. Серебряный голос так и звенит… Соловейчик, родненькая, спой нам, пожалуйста!
Мухаббат не заставила себя долго ждать. Ей самой хотелось петь. Только вот весёлые песни на ум не шли.
— Можно, я спою грустную?
— Пой, милая. Весёлые песни после победы послушаем. Пой.
И Мухаббат запела — тихо, проникновенно:
Голубка плачет горько, горя не тая: «Ох, улетел мой милый в дальние края. Но всё равно его люблю, люблю, люблю… А если разлюбил, — пускай погибну я!»Девушки, их матери упивались прекрасным голосом Мухаббат, проникновенными словами незамысловатой песни. Пожилые женщины вспоминали молодость, девушки — женихов своих.
Мухаббат кончила песню. Все молчали. Молчание нарушила женщина в парандже без чачвана — Хал-буви:
— Поистине волшебница! Голосом ты, девушка, — родная сестра Халимы… И нечего краснеть. Поёшь, как сама Халима Насырова.
Девушки, растроганные песней, плакали украдкой и вытирали глаза копчиками платков.
Кумри сказала Хал-буви:
— Шли бы вы домой. Завтра ваш сын, Касымджан, уезжает в дальние края. Собрать его надо в путь-дорогу.
Старушка вздохнула.
— Эх, доченька, со вчерашнего дня всё уже приготовлено.
Снова принялись за работу. Солнце, вскарабкавшееся на самую верхушку выцветшего от жары неба, палило немилосердно.
Издалека донёсся звон рельса — звали на завтрак. Девушки мигом закинули на плечи кетмени и направились к полевому стану. За ними потянулись пожилые женщины.
На полевом стане собралась вся бригада. Усталые люди находили ещё в себе силы шутить.
Мухаббат посмотрела на огромный куб с кипятком, исходивший паром, и загрустила. Куб напомнил ей паровоз, тот самый, что увёз её суженого далеко-далеко. Сабирджан, парень Кумри, держался торжественно. Он сделал таинственный знак Мухаббат и принялся что-то писать в блокноте. Вырвав листок, сложил его вчетверо и вместе с пиалой чая тайком передал Мухаббат записку для Кумри.
Звеньевая прикрыла ладонью рот, чтобы скрыть улыбку. Смешной этот Сабирджан. Весь колхоз знает о его любви к Кумри. Один лишь её отец находится в счастливом неведении. И только поэтому парень изображает из себя заговорщика! Забавно. Небось написал что-нибудь вроде: «Кумри, свет очей моих! Приходи сегодня после работы в тополевую рощу».
К концу завтрака явился бригадир Джамалитдин-ака, крупный мужчина лет сорока в лёгком парусиновом кителе в войлочной шапке, обшитой по краю красной каймой. Усы бригадира, отвисшие книзу, придавали ему грустный вид. Джамалитдин-ака поднял руку, призывая к тишине, заговорил:
— Товарищи дорогие! Все мы знаем, что над нашей Родиной нависли чёрные тучи. Проклятые фашисты хотят поработить советских людей. Шайтан им в глотку, подлым! Вся страна поднялась на священную войну. От героев фронта не должны отставать и мы — труженики тыла. Завтра ещё два богатыря, наши замечательные парни. Сабирджан и Касымджан отправляются бить гитлеровцев, провались они в преисподнюю! Пожелаем же нашим храбрым воинам успехов в бою и скорого возвращения с победой. Ура, товарищи!
Грянуло тонкоголосое «ура!» — в бригаде, за редким исключением, были женщины. Бригадир сделал паузу и продолжал:
— Скажу вам по секрету, я тоже просился на фронт. Мою просьбу обещали уважить, как только мы соберём урожай хлопка. Поэтому прошу всех своим трудом помочь мне побыстрее надеть солдатскую шинель.
Члены бригады зашумели:
— Ой, бригадир! И вы тоже?!
— А кто без вас бригадой командовать станет?
Джамалитдин-ака улыбнулся, широко, задористо.
— Э-э, красавицы, свято место пусто не бывает. В правлении колхоза, да и в райкоме партии проблема нового бригадира решена. Мухаббат будет вашим бригадиром, сладкоголосый соловейчик.
Началось всеобщее ликование. Джамалитдину-ака даже малость обидно стало. Чуть-чуть. Он всё же понимал: бригада его и уважает, и ценит. И вовсе никто не радуется его уходу. Просто все довольны, что после Джамалитдина-ака бригаду возглавит Мухаббат.
Один лишь Максум сидел темней ночи. Услышав имя нового бригадира, он подавился куском лепёшки. Кое-как отдышавшись, крикнул Джамалитдину:
— Эй! Бог лишил вас, начальников, разума, что ли? У девчонки на губах молоко не обсохло, а её бригадиром! Ваши глаза никого другого не видят, кроме Мухаббат?