Роман с автоматом
Шрифт:
Доктор начал с подробных расспросов о том, как меня зовут, хожу ли я в школу, какие мои любимые игры и любимые книги, часто ли я смотрю телевизор и много ли играю во дворе. Закончив с расспросами, он предложил мне поиграть с ним в новую игру. Игра заключалась в том, что я должен был, закрыв глаза, ходить по его кабинету, стараясь не натыкаться на окружающие предметы. Игра показалась мне странной, тем не менее я послушно закрыл глаза и пошел в сторону двери. Я прошел несколько шагов, мне показалось, что дверь должна вот-вот появиться, я вытянул руку вперед, но рука не встретила на своем пути никакого препятствия. Тогда я осторожно приоткрыл один глаз и увидел, что до двери еще далеко. До двери я шел, все время держа глаз приоткрытым, но когда развернулся и пошел обратно, доктор остановил меня.
– Если ты хоть немножко подглядываешь, весь смысл игры сразу теряется. Попробуй не открывать глаза!
Я послушно зажмурился и пошел
На обратном пути я так же неожиданно наткнулся на стену – видимо, я возвращался не совсем прямо, а под углом. Рука чиркнула по стене, коснулась всей поверхностью ладони – стена была теплее и шероховатее, чем дверь. После столкновения со стеной я окончательно потерял ориентацию в пространстве, начал бестолково вертеться на месте, пока доктор не взял меня за плечо и не сказал: «Достаточно».
Когда он развязал повязку, комната ослепила и ошарашила меня: не своим светом и размерами, а главным образом тем, что я вынырнул из повязочной темноты абсолютно не в том месте, где предполагал. Пока ходил, я пытался вообразить себе комнату и думал, что стою возле докторского стола, однако оказалось, что я находился практически посередине огромного кабинета.
С этого дня мать три раза в неделю возила меня в больницу, мы поднимались на пятый этаж, стучались в кабинет, после чего мать оставалась в коридоре, а я заходил, здоровался с доктором, он надевал на меня повязку, и игра начиналась снова, каждый раз по новым правилам. Доктор ставил посреди комнаты стул, кушетку, приносил другие стулья и расставлял их на моем пути, заставлял идти змейкой, восьмерками, идти на его голос и так далее. С каждым днем мне все больше нравились эти игры. Я постепенно приобретал уверенность, точно знал, когда встречу стену или дверь, не боялся столкновения с неожиданно попадавшимися стульями и точно определял, откуда доктор выкрикивал «сюда!», «сюда!», «а теперь сюда!». Я узнал, что бледный желтовато-розовый свет ламп можно словно брать с собой под повязку, если хорошенько на него посмотреть, потом зажмурить глаза и уже больше не открывать их: тогда во время всей игры оставалось ощущение, будто я плаваю в слегка подогретом молоке. Потом я научился слышать много разных звуков: дыхание доктора, его осторожные шаги, когда он пытался неслышно обойти меня и позвать с какого-нибудь неожиданного для меня направления, шаги за дверью, поскрипывание деревянного стула, на котором в коридоре сидела мать. Когда же становилось совсем тихо, было слышно жужжание ламп под потолком. До этого я думал, что жужжат только люминисцентные лампы, а теперь узнал, что обычные лампочки тоже издают звук, звук легкой металлической вибрации, что-то вроде того, как поют провода электричек, только в сотни раз тише. Еще лампочки рождали тепло, четыре теплых сферы, тепло опускалось к полу, с каждым сантиметром приближения к нему редея и рассеиваясь. Металлический жар производила батарея, а деревянная дверь на противоположной стене источала холод – и весь вытянутый в длину кабинет представлялся мне магнитом из детского конструктора «Свет и тень» – узкий прямоугольничек, разделенный пополам и покрашенный с одной стороны синей, с другой – красной краской. Краска на двери и стенах была одинаково прохладной, но под ее толстым и неровным слоем в стенах скрывалось едва заметное, но ровное и плотное тепло, а дверь в коридор была насквозь холодной.
Однажды, наверное, уже в ноябре, когда солнца на улицах становилось все меньше, после того как наша очередная игра закончилась, доктор снял с меня повязку, но не убрал в стол, а дал ее мне в руку. Я удивленно посмотрел на него, хотел что-то спросить, но он понял меня и ответил раньше.
– Послушай, мы с тобой прощаемся! Ты отлично все научился делать. Это возьми с собой и попробуй точно так же поиграть у себя в комнате, один. Тебе ведь понравилось? Ну вот, попробуй, это еще интереснее!
Мне было жаль расставаться с доктором, и я чувствовал тогда действительно
– А вы сами тоже дома ходите в такой штуке?
– Иногда. Мне же надо знать, как ты себя при этом чувствуешь. Ладно, иди в коридор и позови сюда маму! Пока!
Я поблагодарил, как учила мать, и удалился в коридор. Мать сидела у врача недолго, как всегда, молчаливо вышла, и мы пошли домой. На улице уже стояли голые деревья, кое-где еще шуршали желтые листья. Из окна трамвая я смотрел на тусклое солнце, где-то высоко в посеревшем небе, и думал о том, что сегодня надо будет обязательно испробовать повязку дома.
Дома было очень тихо, папа уже вернулся с работы, мама показывала ему бумаги с кривыми докторскими каракулями, они о чем-то шептались, потом молчали, я ел суп, еле-еле поковырял немецкие макароны из гуманитарной помощи, а потом пошел к себе в комнату.
Там я встал в середину комнаты, долго смотрел на детскую кроватку в углу, рассчитанную на совсем маленького ребенка, но в которой я все еще спал, на сложенное вчетверо одеяло, на котором стояло кольцо железной дороги с маленьким заводным паровозиком, на разбросанные детали конструктора, подоконник с цветами, письменный стол с разбросанными на нем карандашами, на китайский ранец, до сих пор стоявший в углу. Когда наконец показалось, будто я хорошо запомнил, что где стоит, я достал из кармана повязку и завязал глаза, как это делал мне доктор.
Никакой таинственной пещеры из моей комнаты не получилось: я сразу же потерял ориентацию, ткнулся в стену, пнул ногой какую-то коробку, потом уперся лбом в подоконник и чуть не повалил цветок. Но на этот раз первая неудача не вызвала смятения – я повернулся и начал исследовать свою комнату с помощью вытянутых рук, надеясь, что после небольшой тренировки все получится так же, как и у доктора, и даже, как он сам говорил, намного интереснее. Я шарил рукой по обоям, ходил вдоль стенки, когда стенка кончалась – нагибался, щупал рукой одеяло и паровоз, осторожно переступал через них и шел дальше. Так я обошел два круга, пока не понял, чего мне не хватает – включенной лампы, молочного тепла, идущего сверху. Я затопал к выключателю, до которого, встав на цыпочки, мог сам дотянуться, зашарил рукой по стенке, и вдруг услышал шаги и звук открывающейся двери. Я повернулся на звук, и, вытянув руки, пошел навстречу вошедшему. Это была мать – я понял это, когда услышал ее испуганный крик. Я сразу начал сдирать повязку, которая долго не хотела сниматься, наконец снял, кинул на пол и увидел склонившееся надо мной лицо матери, словно целящееся в меня острым носом и глазами, ставшими совершенно черными. Ее быстрые, костлявые руки кружились в воздухе все быстрее, потом лицо ее запрокинулось, открыв смуглую, почти черную шею, вздувшуюся вену и выпирающие вперед, словно старавшиеся удержать стремительно валившуюся назад голову шейные мышцы. Она взвизгнула, заклекотала, и дальше из ее горла начали вырываться уже совершенно непонятные звуки.
В итальянское кафе-ресторанчик на Розенталерплац я пришел заранее, минут за пятнадцать до назначенного времени. Я выбрал это место, потому что здесь приятно пахло и было немного людей. И еще, наверное, потому, что бывал в этом кафе дважды, с матерью, а в других кафе в этом районе не бывал никогда. И теперь, сидя за столиком, я думал о том, что заказать. Я, разумеется, хотел пить с ней вино, заказать такое же, как в «Невидимке» – там, я знаю, было хорошее. Она, конечно, будет держать тонкую ножку бокала двумя пальцами и делать маленькие глотки. И еще можно чокаться. Но сейчас, пока я был один, спросить вино и пить одному было нелепо. А вот пить кофе – наверное, недостаточно шикарно. Я вспомнил, что моя мать всегда пила мартини, и заказал бокал. После нескольких глотков в горле остался водочный огонь, залитый тягучей сладостью – вкус мне не понравился. Тяжелая входная дверь время от времени делала могучий взмах, разгоняя воздух и горячую пыль в разные стороны, и пропускала новых посетителей. Запахи парфюмерии, кожи, обуви и одежды взлетали, кружились, смешивались и снова успокаивались, окружая облачком своих владельцев. Как и в мою «Невидимку», приходили в основном мужчины с женщинами – только теперь я не должен был ничего никому приносить, я сам был одним из них – и я впадал в беспокойство, потому что не знал, как себя вести. Справа от меня сидели двое мужчин, и один из них постоянно кричал что-то в направлении соседнего столика, пытаясь познакомиться с девушками.