Роман с героем конгруэнтно роман с собой
Шрифт:
Но в этой школе, что, значит, директор слегка проглядела, я давно уже и вовсе не по работе, а по любви. Это давным-давно — моя школа, меня ноги сами сюда несут, я вижу ее во сне, даже то место в городе, где она стоит, — для меня совершенно особое, даже проехать мимо за просто так я уже не могу, меня распирает ответственность и гордость или, например, боль и унижение, в нашей школе — первое, по счастью, чаще. В этой моей школе я готова быть кем угодно, лишь бы ей пригодиться, — старой вешалкой, коли вешалок не хватает, обшарпанными перилами лестницы, муляжом в кабинете биологии, случайной подменой на продленке, утирать сопли первачку или выслушивать титанические признания мыслящих личностей из десятого «А», накрывать в столовой перед большой переменой и держать молоток Иван-Иванычу в мастерской, сострадать и быть изгнанной, если вдруг мешаю. Но изгнанной — только временно, потому что я все равно опять же сюда
«А я-то думала, что вы осознаете им цену…» — «Гениям? Я им цену знаю, плата — больно высокая, выше цены. Успевай только вытаскивать из разных историй, только и гляди, как бы чего не ляпнули, только следи — во что они влезут. И вы думаете, дождешься когда-нибудь благодарности? Думаете, они замечают, что я для их же пользы кручусь на пупе? И тут, и в роно, и в гуно! Нет, благодарности от них не жди!» — «Я почему-то думала, что вы исполнены гордости, что они рядом с вами работают…» — «Бывает и гордость. Когда открытый урок. Или еще когда. Но иной раз думаю я, Раиса Александровна, если правду сказать, — без них бы намного лучше!» Вовсе уж простенько. Я вдруг озлилась. «А по-моему, вам без них — цена копейка…» Так. Лавры Его деликатности, видимо, не дают мне покоя. «В каком смысле?» От удивления Нина Геннадиевна даже еще не обиделась. «Что бы вы, интересно, без них тут делали?» Она внимательно на меня поглядела — как на предмет достаточно новый. Но инерция еще работала. «Что делаю, то и делала бы. Только — спокойно. Детей все равно бы учили. Давали бы детям программный материал. Без этих ихних недосягаемых высот». — «Высоты — полезная вещь…» — «Да пропади они пропадом со своими высотами!» — от души сказала Геенна. «Так вы бы им прямо и намекнули — мол, идите вы все…»
Крупная голова без шеи медленно налилась полнокровным цветом, тускло взблеснули серые волосы, глаза почернели. Я ожидала, голос сейчас взметнется до визга, что не раз наблюдала. Нет, мне надо — по швабрам, по швабрам. Голос директора сделался тих и сух до сухого потрескивания. «А я никого не держу, — сказала Геенна. — Могут хоть все уходить, Васильев, Маргарита Алексеевна, Надежда Кузьминична…» Была секундная пауза. Глаза ввинтились в меня и прошли глубоко вовнутрь. «…И Мирхайдаров — тоже…» Почему-то она не добавила: «Ваш», совсем бы было, как Машка. «А почему, интересно, вы о них говорите так, будто они — ваша собственность?..» Геенна внимательно выслушала. Покачалась на стуле. Что-то оправила на себе. «Я думала — вы умнее», — честно подытожила она наконец. Вполне по заслугам, нашла время выяснить отношения. Но меня уже несло. «А я считала, что — вы…» Вполне коммунально. «Вот так и напишите в своей повести — директор никуда не годится, ретроград, психопат, помеха, боится начальства и дрожит за свое служебное кресло, очень, конечно, мягкое и завидное». Кое-что она понимает очень четко. Нет, не глупа. «Напишу, если сочту представляющим общечеловеческий интерес…» Пафос какой надутый: «общечеловеческий»! От Него заразилась. «Давай, давай, пишите, — совсем как подросток, подначила Геенна — Поглядим, чего вы там понапишете…»
Разговор этот не мешает нам с Ниной Геннадиевной любезно приветствовать друг друга в коридорах школы, уступать — взаимно — место в дверях, мне — сидеть на уроках, где я хочу, а ей — руководить педагогическим процессом, как она разумеет. При желании можно бы, правда, заметить, что в учительской мы теперь общаемся — при нужде — через третьих лиц. Но никому эти тонкости нелюбопытны и времени на такую мизерную ерунду ни у кого нету, так что это исключительно наши с Геенной Огненной тайные радости и печали.
В переполненном бокале тайный хмель таится, кто — пришел, а кто — оставил, знают лишь провидцы. В заготовленных ответах сладок горький выем, глубину и силу света — знают лишь слепые. Завяжу глаза потуже шарфом черно-белым, кто случаен, а кто сужен — знает только тело. И бесстрашно ищут руки — кто идет навстречу, Новый год играет в жмурки, Старый — метой мечен.
Небольшая поправка: «тело» заменяем на «дело», всего одна буква, о всесильный русский язык, и будет как раз — для Него.
Машка написала странный автопортрет. Малюет она фломастерами, что — как полагают высокие профессионалы — несерьезно и даже вредно, но, с другой стороны, чтоб диалектика не дремала, мой же дружок-художник, коего я несравненно ценю как буйно практикующего теоретика, утверждает: «кажный человек — это неповторимый мир». Из неповторимого
Опять второй день не была в школе, новый какой-то заход по старому следу, вчера доложила, что проспала до десяти, уже поздно, а сегодня утром сказала, что ночью у нее была ужасная температура, скачок под сто градусов. Врет, само собой: градусник у меня в столе и она его не брала. Пришлось поверить. В половине четвертого пришел Мирхайдаров, он Машке, оказывается, еще утром звонил, был в курсе. Принес аспирин и мед. Машка при нем отчаянно кашляла, чуть, бедная, не надорвалась. Потом за дверью стало потише, лишь небольшой — глуховатый — голос терпеливого классного воспитателя. Вдруг раздался Машкин высокий смех. Оборвался. Машка вылетела в коридор и сообщила, сияя: «Мам, мы с Мирхайдаровым сейчас уходим! Не беспокойся, вернусь». Мирхайдаров, тихонько мне улыбаясь, уже натягивал свою курточку. «А температура?» — для порядку спросила я. «Упала до нуля», — отчиталась Машка.
Без Машки был спокойный и тихий вечер. Айша спала, никто ее не дергал за хвост, не кричал — «умри», «стоять» или «ползи», она даже безмятежно похрапывала. Я читала Пригожина, как же я раньше-то Школы его не знала, грех один, ни точки бифуркации, в коей пожизненно пребываю, ни возможностей диссипативной структуры — как надежды и выхода для всего живого, тут, может, наконец и снимается непримиримое противоречие, столь страстно меня волнующее, Второго начала Больцмана и прогрессирующей, по Дарвину, эволюции. Или «прогрессирующий» бывает лишь паралич, грех один…
И никто мне моей драгоценной физикой в лицо не тыкал.
Машка вернулась поздно, здоровенькая и переполненная новостями. «У Мирхайдарова дома была!» — «Ну и как у него дома?» — «Чисто, — сказала Машка. — Пирожки ели с брусникой. Его жена знаешь как печет?!» — «Не знаю, — сказала я. — Могла бы принести матери». — «Обойдешься», — отмела Машка мои намеки. Толкнула Айшу ногой, заставила — лечь, встать, умереть и ползти одновременно. И все никак не могла успокоиться. «А чего ж ты не спросишь, зачем я туда ходила?» — «Ну зачем?» — «Чтобы душевно поддержать Ольгу Шевчук, вот зачем!» Что-то новенькое. Сроду не слышала, чтобы Машка бегала куда-то, чтобы кого-то душевно поддержать. «Ну поддержала?» — «Ага!» — «А чего Ольга Шевчук делает у Мирхайдарова?» — «Живет», — сказала Машка. «С какой стати?» — «А у нее папанька опять маму ударил», — сообщила Машка весело. Послушал бы Он! Но боюсь, что тогда Ему трудно было бы интересно работать с папанькой-Шевчуком. «Папанька позавчера пришел, ну, вроде — с работы, поздно, ударил маму, Ольга ему на руке повисла, он и Ольге врезал, у нее голова теперь распухла». — «А чего же ты веселишься?» — «Я разве веселюсь?»
Как я поняла, дальше было так. Вчера поутру в школу пришла мама Ольги Шевчук, дождалась перемены и нашла Мирхайдарова. Его найти просто — в кабинете либо в учительской. Ольга учится в Машкином классе, я ее знаю — смешливая девчонка с длинной толстой косой, такие косы давно уже вывелись, одна на всю школу. И мама Ольги Шевчук сказала Мирхайдарову как классному руководителю дочери своей Ольги, что она так жить больше не может, лучше отравится, выпьет что-нибудь, она уже решила — чего, а Мирхайдарову она поручает позаботиться о своей дочери Ольге и о ее младшем братишке Славике, который учится в другой школе и во втором классе. Другого выхода мама-Шевчук для себя не видит. Мирхайдаров, пока она говорила, раз пять сказал: «Не понял». А когда она замолчала, попросил Маргариту срочно его подменить в девятом «Б», взял маму-Шевчук под локоток, поймал на углу такси, усадил маму-Шевчук, сел сам, и они поехали. Сперва забрали из другой школы Славика, потом заехали к Шевчукам на квартиру, прихватили Ольгу и кое-какие вещи первой личной необходимости и со всем этим хозяйством уже прибыли на той же машине домой к Мирхайдарову, где все теперь и живут.