Роман с героем конгруэнтно роман с собой
Шрифт:
Есть лишь один вопрос — сакральный, как свеченье звезд, что разгадать немыслимо, его не разрешишь ни разумом, ни подсознаньем. Зевает ли, когда никто не видит, мышь? И если — «да», что — за ее зеваньем? А если — «нет»… Коль, в принципе, — не может, что мыши заменяет зевоту: дрожанье сладостное ножек иль злая ненависть к коту?
Мирхайдаров, Машкин классный руководитель, стал бывать у нас в доме, «у нас» — сильно сказано, я-то его почти не вижу, сунет котлеты Айше, подлизывается, что ли, к собаке, Айша уж на него и не лает, и сразу скрывается за Машкиной дверью. Из-за двери доносится Машкин резкий смех, ее безумные вскрики и небольшой голос Мирхайдарова, значит — беседуют. Машка, как ни странно, с ним разговорчива. Даже, — я с удивлением замечаю, — рада его приходу. Она его именует исключительно: «Мирхайдаров», он ее зовет «Машка», а еще
Или: «Чудовище, я тебе прошлый раз недельное задание по геометрии на столе оставлял. Глядела?» Машка глядеть — и не думала, оно уж пылью покрылось, это задание. У Машки отношения с Ним, великим, на мои посторонний взгляд, уже успели подпортиться, как я, впрочем, и ожидала. Что-то я давно не слышу Машкиных математических восторгов и давно уж, оглаживая Айшу по хвосту, Машка Айше не сообщает, что у нее изумительно прекрасная улыбка. «Глядела, — нагло врет Машка. — Я только не поняла. Что-то из области геометрии?» — «Догадалась? — Мирхайдаров даже смеется, умеет, оказывается. — Давай вместе глянем». — «А зачем, Мирхайдаров?» — «Для интереса, Чудовище». Нет, не так он прост, нет. В геометрии разбирается, ох, не прост!
Потом, походя, Машка иной раз сообщает мне некоторые подробности его быта. «Знаешь, мам, почему он хромает?» — «Нет». Мне вроде бы это и не к чему. Но Машку тянет поговорить о Мирхайдарове. «Он горными лыжами занимался. Неудачно прыгнул с трамплина». — «Ааа…» — «Что — а? Ты на горных лыжах и не стояла!» Верно, я не стояла. Через полчаса — снова: «Мам, у Мирхайдарова сын в нашей школе учится, в седьмом „Б“. Ты знаешь?» — «Первый раз слышу». — «А никто не знает, — гордо сообщила Машка. — У него сын тихий, волосы светлые, на Мирхайдарова и не похож». — «Да, Мирхайдаров, конечно, очень громкий!» Надо мне обязательно съязвить. Но Машка и не заметила. «Жена у него технолог». Все знает, гляди-ка! «Технолог чего?» — заинтересовалась я по привычке, вдруг — чего стоящее. «Занимается технологией некоторых процессов», — нахально заявила Машка. Знает мое пристрастие к слову «процесс». «И каких, если не секрет?» — «Процессов сжижения кислорода в жидкий гелий». Вот это загнула! Неужто заглядывала в учебник химии? Слова-то, слова! Сама зарделась от дремучей своей учености. Но тему держит. «Его сын Мирхайдарова в школе называет только по имени-отчеству, поняла?» — «Нет. А зачем?» — «Чтобы не выделяться. Говорю же: он скромный!» — «А ты как его в школе называешь? „Мирхайдаров“?» — «Что я, по-твоему, дура?» Обиделась. «Ну да, ты же в школе-то практически не бываешь…» — «Бываю, успокойся». Верно. В школе Машка теперь бывает охотнее и чаще, можно с натугой признать — посещает школу. Если ее там нету, Мирхайдаров обычно заходит. Нельзя отрицать, что наблюдаются, так сказать, позитивные сдвиги.
Или сидим вечером, давно уж спать бы пора. Вдруг: «Порисовать, что ли, на сон грядущий? Мне Мирхайдаров вчера после уроков фломастеры подарил. Показать?» Приманивает ее в школу подарками? Тоже мне — путь! «А зачем ты взяла?» — «Я, мам, тебя не узнаю. Он же от чистого сердца». — «Ааа, тогда, конечно». Не знаю, прав ли с моею Машкой ее классный руководитель. По-моему, он ее избалует. Но, с другой стороны, явно есть сдвиги, явно. Проблема школы, чтобы туда — ходить, постепенно как бы бледнеет. Это уже не проблема. По химии Машка даже приволокла «четверку», высоты невиданные. По географии — «пять», вроде бы заработано, с упоением рисовала карту. Биология — «два», только при отчаянном Машкином нраве и обширных ее познаниях в этом именно предмете можно добиться ей «двойки» по биологии. Подтекст тут понятен — не надейся, я «твоей» биологией заниматься не буду. Но, как всегда, уже вызывающий перебор! Мне стыдно смотреть в глаза преподавательнице биологии. Она Машку не видит. Машка ухитряется удрать, даже когда Мирхайдаров перед биологией неотступно прогуливается, так, для моциона, в районе раздевалки. Небось, перемену Машка высиживает в туалете, а после звонка Мирхайдаров вынужден — увы — пост покинуть. До чего все-таки нахальная у меня девка!
Нет, он с ней слишком добр. Попыталась как-то, в коридоре, поговорить насчет этого с Мирхайдаровым, пока Машка бегала вниз к почтовому ящику, так-то и минутки не выбрать, чтобы наедине. Высказалась я в том смысле, что я, например, не могу Машку непрерывно любить и холить, когда от стыда за нее на людей глаз уже не поднять. Он сказал: «Не понял. За детей не должно быть стыдно». — «Как это?» — не поняла теперь я. «Она же…» — попыталась я объяснить. «Приладится, — суховато остановил Мирхайдаров. — Будем любить, иначе нельзя». — «Ну, любите», — я махнула рукой. Может любить, пусть любит. Я очень часто — не могу. Тут Машка влетела снизу и заорала: «Мам, ты чего Мирхайдарову говоришь? Про меня?» — «Кроме тебя, и тем уже нету». — «Мы, Чудовище, говорили о физике», — спокойно объяснил Мирхайдаров, он и врать может, нет, не прост. «Ааа», — сразу поверила Машка. Я ей давно осточертела со своей физикой.
Семья и школа — уж не могли помочь, и крупного помола молчала — в звездах — ночь…
Мишу Ерголина, с которым нас неизменно разбирали в подпункте «разное», я совершенно случайно встретила не так давно в Мурманске. Завернула в знакомую кафешку, на углу возле морского порта, где мы когда-то любили писать а-ля Эренбург, а-ля Париж, чтобы — кругом моряцкий народ, шум, смех, а мы, вдохновенно лохматые и с пылающим взором, строчим чего-то бессмертного тут же за столиком. Нас в этой кафешке любили, гордились, что мы — «творим» на глазах бесцельно жующего человечества, привечали нас, порции давали — побольше, чаю — погуще, была даже официантка, ее звали Майя, которая держала для нас писчую бумагу, сама покупала, и пару исправных авторучек.
Кафешка теперь посолиднела, как и все кругом, было в ней аккуратно, спиртного не продавали, мы, правда, сроду его не брали, не до него было, пахло почему-то одеколоном, видать — от большой чистоты, но столики пустовали, бывало — не протолкаешься, нам официантки сберегали служебный. Я поскучала, потом подошла к буфету, буфетчица, вроде, была постарше остальных, спросила ее про Майю, фамилии я не знала. Буфетчица такой и не слыхивала. Тут кто-то тронул меня за рукав: «Рая, ты? Или извините…» — «Я», — сказала я. Но еще не узнала. Мужчина какой-то. Нестарый, морщинки на лбу глубокие, но крупные, даже морщины — крупные — меньше старят, чем мелкие. Добродушно-широкие губы. И вроде что-то знакомое в косоватом разрезе глаз. Ну, я в Мурманске подозреваю знакомого — в каждом встречном, так по лицам и шарю…
«Не узнаёшь?» — огорчился. «Погодите, сейчас…» — «Да Ерголин же, Михаил. Помнишь?» Как я сама не узнала? «Миша!» — заорала я, всколыхнув добропорядочную скуку кафешки. «Я! Я!» Мы обнялись, как братья. «Веришь, дома сижу, а что-то так и толкает: сходи за нарзаном, сходи за нарзаном. Встал и пошел. Предчувствие, веришь?» — «Верю! — орала я. — А я и не знала, что ты все в Мурманске» — «Куда денусь? Я тут рядом живу. Давай — прямо ко мне. Посидим. Жена будет рада. Я рассказывал!» Интересно, чего Мишка рассказывал? «Как мы тогда на качелях-то! Помнишь?» — «Еще бы!» Нам есть чего рассказать.
Мы вломились в квартиру, гремя нарзаном. «Поглядите, кого я встретил!» — закричал Миша. Сразу явились жена и два сына, почти что — взрослых, дружно обрадовались, ничего еще не поняв, коллектив сплоченный, я порадовалась за Мишку, жену его я совсем не помнила, она меня, небось, тоже, мальчишек не было тогда и в помине. «Рая, Горелова», — сразу сказала жена. Ее звали Люда, она меня не забыла, как славно. «Это друг моей юности, — нахально возвестил Мишка сыновьям. — Вместе работали. Рай, как тебя по отчеству?» — «Да зачем им мое отчество? Отстань от людей!» — «Александровна, верно, Рай?» Люда и это помнила, надо же, вот это память! «Ух, как мы тогда работали!» — ликовал Мишка. «С тобой поработаешь, как же!» — ликовала я. «А с тобой? Ты мне знаешь как тогда надоела, репей цеплючий!» — «А ты мне как?! Бумажная душа! Все пишешь бумажки? Руководишь?» — «Некогда бумажки писать. Да, руковожу. Я по специальности руковожу. Начальник строительного треста!» — «Знай наших!» — гордо сказала я.
Мишкины сыновья почтительно и даже завистливо внимали нашему ликованью: учились, глядя на нас, дружить в своей теперешней юности. «Мы новый Дом междурейсового отдыха как раз сдаем. Дворец! Я тебе завтра покажу». — «Делом занялся? Я боялась — завязнешь в своих инструкциях». — «Да что ты, Рай! Я ж тогда еще не сформировался как личность!» Во Мишка шпарит. Как по писаному. Я бы хотела с ним сейчас на той качельной доске покачаться. Мы бы сейчас поговорили! «А теперь сформировался?» Вверх-вниз. «Еще как!» Вниз-вверх. И огромное солнце над белой ночью. «Сейчас, Мишенька, проверим. Что такое „нюанс“?» Люда захохотала. Может, соседка тогда и не соврала, что он ляпнулся в обморок с кухонной табуретки? Работал же допоздна, на совесть. «Тончайший оттенок, Раечка!» Вверх-вниз. Дома кругом светлы и прозрачны, южнее — такой прозрачности не бывает. Акварель — это север. «А миазм, Мишка? Миазм?» — «Запах, нюансов не уточняю». Вниз-вверх. А тишина? А сопки? «Еще спроси!» — «Спрошу. Субкультура?». И это он знает. «Экзистенциализм?» — «Ну, Рай, старо!» Даже стыдно, тоже мне вопрос. Я поднапряглась. «А эксергия, Миш?» Он, наконец, не знал. Я — тоже не знала, так, весьма смутно. Снова ничья.