Роман со странностями
Шрифт:
— Мама умерла недавно, но была она старше Веры Михайловны на десять лет. Восемнадцатый год оказался очень трудным и для нас, и для Ермолаевой, хотя для нее по иной причине...
Я слушаю с глубоким вниманием, меня интересует все.
— Как они познакомились? В Питере на Знаменской был Институт «Живого слова», и, мне кажется, мама увидела там выставку неведомой Ермолаевой, она была потрясена работами, а дальше как-то они встретились. Что касается института, то в нем бывали и Гумилев, и Горький, и Луначарский. Лекции там читал Кони, выступала Одоевцева, был
Я расспрашиваю Анастасию Всеволодовну о семье.
— Если о нас, — говорит она, — то отец был адмиралом царской армии, его приговорили к расстрелу, но Дыбенко не только освободил его из-под ареста, но и дал работу в штабе. Что касается Вемишки, то она в те голодные годы уехала в Витебск, возглавила там Институт художественной культуры.
Это я уже знал. Пришло время, когда места, связанные с Малевичем, в частности, Витебск, оказались в центре внимания искусствоведов.
— У Ермолаевой и у Малевича были периоды разных отношений. В 1922 году они вместе возвращаются из Витебска в Петроград, здесь и начинается ее работа в Институте художественной культуры. Вера Михайловна возглавляет лабораторию цвета, а директорствует в институте Казимир Северинович, рядом трудятся и Татлин, и Мансуров, и Пунин, и Суетин, и Чашник, и Рождественский, и Стерлигов. В 1926 году институт закрывают, но Вера Михайловна уже к этому времени порывает с Малевичем.
Анастасия Всеволодовна бросает на меня живой взгляд и, чуть склонив голову, полушепотом говорит:
— Мама и Вемишок были в Филармонии. В антракте Вемишка вдруг обняла маму и сказала, что с Малевичем она порвала. Маме казалось, что Казимир Северинович был в чем-то нетактичен, обидел, а то и оскорбил Ермолаеву. По крайней мере, мама утверждала, что о Малевиче Вемишок позднее просто отказывалась вспоминать, в этом чувствовалась ее боль. Да и разрыв с супрематизмом, уход от концепций Казимира Севериновича тоже, как мы считали, в какой-то степени был связан с личным...
Я возвращаюсь к аресту Веры Михайловны. Эти месяцы Анастасия Всеволодовна прекрасно помнит.
— Кто-то из бывших учеников отца, работавший в ГПУ, сообщил ему приговор. Мы-то ничего не знали. В марте 1935 года отец долго прятался на железнодорожных путях, ему удалось узнать, где пройдет эшелон, в котором провезут заключенных... Друзья собрали деньги, и отец как-то сумел передать пакет Вере Михайловне. Это, пожалуй, все, что я знаю. Ни писем, ни вестей из тюрьмы от Вемишки не приходило.
...Уже сумерки. Мы сидим неподвижно, каждый думает о своем, сколько бед знала эпоха, какое дикое прошлое было у этого поколения!
— ...У Ермолаевой... — голос Анастасии Всеволодовны срывается. — У Вемишки были громоздкие кожаные сапоги с шарнирами, которые делали колени квадратными, как шкаф, и корсаж кожаный, подогнанный, специально сшитый для нее. Протезы высоко зашнуровывались, корсаж соединялся металлическими кольцами. Чтобы сесть, Вера Михайловна отстегивала «суставы», по сути «живых» ног у нее не было, двигаться она могла,
Анастасия Всеволодовна бросает на меня гордый, многозначительный взгляд.
— Но это была женщина. Ни комплексов. Ни унижения от беспомощности она не испытывала...
Из разговора с Верой Михайловной Ермолаевой через петербургских трансмедиумов 18 марта 1994 года
Семен Ласкин: Вера Михайловна, расскажите, как вы познакомились с Малевичем, какие отношения у вас были?
Вера Ермолаева: Я выстрадала право не говорить о нем. Это больно до сих пор. Я хотела бы не знать его, мне трудно. И нужно еще время, чтобы не помнить об обидах, забыть некоторые эпизоды нашей жизни...
Он узнал обо мне, пришел ко мне, попытался преподавать мне уроки. Я не могла от него оторваться. Была в нем какая-то сила. И я даже не знаю, это была не страсть, нет. Но ему было необходимо подчинить меня, а мне было необходимо оставаться свободной. Но мне было необходимо и общение с этой яростной личностью. И смелым человеком. Он давал то, чего у других не было. И был так свободен ото всех, что это притягивало и делало нормальное общение невозможным. Любви не было. Но тяга к нему была огромной. Однако, как только мы приближались, начиналось отталкивание и... тоже страстное.
Вечером к Егорьевым пришел Лева Юдин. Маленький, щуплый, похудевший за последние несколько месяцев, теперь он напоминал подростка. Егорьевы знали, что в прошлом месяце всех художников, кто бывал в доме Ермолаевой, вызывали в НКВД. Лева говорил шепотом, точно боялся, что и здесь некто его подслушает, а уж тогда последствия непредсказуемы.
— Что же вы могли им рассказывать, Лева? — волновалась Августа Ивановна. — Какой такой грех перед страной могла совершить больная, обезноженная женщина?
— Ах, Августа Ивановна, — говорил молодой человек. — Они пишут то, что им хочется. Вы подробно отвечаете на вопросы, стараетесь объяснить, что и быть подобного не может, а потом читаете свои показания, и там все наоборот.
Он казался потерянным. Нервничал, сбивался, было видно, какая тяжесть лежит на плечах еще недавно такого веселого человека.
— Бог мой! — едва не плакала Августа Ивановна. — Какой же Вемишок враг! Как им не стыдно!
Худой, высокий, тщательно выбритый Всеволод Евгеньевич все время расхаживал по комнате, доходил до окна, резко поворачивался и, словно просчитывая шаги, двигался к двери.
— Но ты-то что молчишь, Сева! Посоветуй! — воскликнула Августа Ивановна, ее щеки и лоб покрылись красными пятнами, арест Веры Михайловны оказался для нее потрясением. Происходившее поражало. Конечно, коммунистическая партия, в идеи которой Августа Ивановна искренне верила, должна действовать. Только что был убит Киров. Никто не представлял, что в стране так много врагов. Но Вемишка! Как можно подумать, что врагом страны, партии, в конце-то концов, может быть эта больная прекрасная женщина!