Роман-воспоминание
Шрифт:
Так и начинающий писатель. То, до чего дошел он сам, своим умом, кажется ему вершиной искусства, собственная находка представляется открытием. Только со временем приходит сознание ограниченности и несовершенства твоих изобразительных средств. Это сознание и есть первая ступень мастерства.
Впрочем, смелость неофита часто побеждает. Сейчас, после пятидесяти лет работы в литературе, я бы не отважился на те решения, которые принимал тогда. А тогда решался, соединял правду с вымыслом. Правдой были события моего детства, вымыслом то, как я их расположил. А расположил я их в соответствии с придуманным сюжетом – тайной кортика. И еще я осознал: писательство – это непрерывное усилие. И придумал девиз: «Чтобы написать, надо писать», начертал его на листке бумаги и прикрепил над столом. До сих пор висит в моем кабинете.
Данный мной самому себе обет – не выезжать из Кузьминок, пока не напишу повесть, – пришлось несколько раз нарушить – выезжал в Ленинскую библиотеку, уточнял там сведения о кортиках, заезжал к своему приятелю, журналисту Василию Михайловичу Сухаревичу, давал ему читать написанные главы – чувствовал нужду в еще чьем-то глазе. О Сухаревиче расскажу позднее.
Сын хозяйки привозил мне из города газеты. Прочитал Постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», сообщение о докладе Жданова, решение об исключении Ахматовой и Зощенко из Союза писателей… Читал ругань и брань в их адрес: «Мещанин… Пошляк… Пакостник… Блудница…» Ужасно, отвратительно. Но куда деваться? Свой выбор я сделал там, в Берлине, возле американской комендатуры… И сейчас сижу в этой хибаре тоже по собственному выбору.
В апреле 1947 года я завершил рукопись, перепечатал, нашел адрес детского издательства «Детгиз» и отправился туда. Поднялся на четвертый этаж большого дома в Малом Черкасском переулке, впервые в жизни открыл двери издательства, по коридору ходят люди, мне они казались писателями, на стенах висят портреты литературных знаменитостей, на дверях таблички с наименованием редакций… Вот то, что мне надо: «Редакция приключений и фантастики».
Большая комната, вдоль стен шкафы, уставленные папками. За столом молодая миловидная женщина (позже я узнал ее имя – Галина Владимировна Малькова) скользнула взглядом по мне, по рукописи, которую я держал в руках. По этому взгляду я понял, что такие посетители ей не в диковинку. Очередной графоман. Многие, вернувшись с фронта, начали писать, присылали или приносили в издательство свои рукописи, которые в редакциях называли «самотеком».
Я положил на стол папку:
– Вот рукопись повести.
Она развязала тесемки, открыла папку, просмотрела. Напечатанные на машинке два экземпляра, между строчками два интервала, на титульном листе адрес и телефон (мамин). Зарегистрировала в толстой тетради, заполнила карточку, поставила в картотеку, закрыла папку, завязала тесемки.
– Все в порядке, мы вам позвоним.
Держа папку в руках, встала, посмотрела на полки, решая, куда ее поставить.
– Это все рукописи? – спросил я, не скрывая испуга.
– Да.
Я покачал головой:
– Долго, наверное, придется ждать.
Что-то, видимо, тронуло ее. Растерянность, отчаяние, прозвучавшее в моих словах, возможно, мой вид: был я в сапогах и поношенной шинели без погон.
Она положила папку на стол.
– Я покажу вашу рукопись заведующему редакцией. Это убыстрит дело.
После возвращения из армии я повидал некоторых старых знакомых. Мало их осталось: кто погиб в тридцатых, кто на войне.
Навестил Михаила Юрьевича Панова, моего сослуживца по Стройкомитету, заявился к нему, еще не сняв форму майора, с водкой и закуской. Жил Михаил Юрьевич там же – на углу Большой Никитской улицы и Кудринской площади, в том же старом двухэтажном особняке с широкой парадной лестницей, как и прежде, грязной, с теми же шатающимися перилами.
Мы обнялись, я смотрел на него – будто и не прошло тринадцати лет: такой же чуть старомодный, тот же тихий приятный голос, только пенсне сменил на очки.
С удовольствием прошелся по комнате со стрельчатыми окнами: шкафы и этажерки с книгами и альбомами, тот же письменный стол с баночками, тюбиками, кисточками. Однако кровать покрыта красивым покрывалом, над кроватью на стене коврик, на окнах – занавески. Кресло с высокой спинкой и продавленным сиденьем, на котором я когда-то любил сиживать, в чехле. И в самом облике Михаила Юрьевича что-то изменилось, я сразу не догадался, что именно, потом сообразил: выветрился холостяцкий дух. И действительно, он женился, дочке уже два года, живут они в Столешниковом переулке – там у жены большая комната, сюда он наведывается, когда есть время поработать со старыми книгами, страсть эта у него осталась.
Мы выпили, закусили, вспомнили Стройкомитет, сослуживцев. Он сказал, что работает в Госплане СССР. Внимательно выслушал мою одиссею.
– Я звонил как-то твоей матери, она сказала, что тебя в Москве нет. По этому ответу, по ее голосу можно было догадаться, что произошло… Я рад, что ты сумел сохраниться, да еще такой бравый майор! А сейчас какие планы?
– Поеду в какую-нибудь деревню, буду писать повесть о своем детстве.
Он внимательно посмотрел на меня из-под стекол очков:
– Сбывается предсказание Зуева-Инсарова…
Помнит.
– А жить на что будешь?
– Инвалид войны. Получаю пенсию, небольшую, правда.
– Завидую, – он плеснул в свою рюмку еще водки. – Ты ведь знаешь, я сам надеялся что-то написать, да вот не смог вырваться из… как бы это тебе сказать… из жизни, что ли… – Скользнул взглядом по полкам с книгами. – Из своих привычек… А ты молодец, решился… Выйдет – не выйдет, важна попытка.
Он дал мне свои телефоны – служебный и в Столешниковом у жены:
– Позванивай.
Перед своим вояжем в Детгиз, в апреле сорок седьмого года, я позвонил маме, она сказала, что меня разыскивает Панов. Отзвонил Панову, он попросил по приезде в Москву зайти к нему.
После Детгиза я к нему зашел. Оказалось, Михаил Юрьевич с семьей уезжает на два года в Берлин, будет работать в советской администрации. И если я хочу, то могу на это время поселиться в его комнате, он получил на нее бронь.
– Будешь платить квартплату, за коммунальные услуги, ну, и, надеюсь, сохранишь мои книги и журналы, не пропьешь, не раздаришь.
Я распрощался с Кузьминками, переехал на Большую Никитскую и засел за роман о шоферах, название уже придумал: «Водители».Дожидаясь решения Детгизом судьбы «Кортика», я носил рукопись в журнал «Пионер», в издательство «Молодая гвардия» и еще куда-то. Всюду одно и то же: «Редакционный портфель журнала на будущий год заполнен», «План издательства на ближайшие три года утвержден». Стандартная форма отказа. Истинную его причину
– Вот тут у вас Журбин, старый большевик, где он теперь кукует?
Дал понять, что я пишу о временах забытых, о людях исчезнувших, никому не интересных. Говорил не энкавэдэшник, не тупой сталинист, а интеллигентный вроде бы человек, деятель литературы.
Так что надежду я связывал только с Детгизом. Прошло лето – ответа никакого. Позвонил я сам. Галина Владимировна Малькова сказала:
– Потерпите немного, люди в отпусках.
А мне не на что жить. Деньги кончились. Пенсию перестали платить.
– Почему не работаете? – спросили в собесе.
– Пишу книгу.
– Вы член Союза писателей?
– Нет еще.
– Когда станете членом Союза писателей, тогда и придете.
Хорошо хоть милиция не придиралась как к тунеядцу. Но положение аховое. Пришлось продать машину, мой «опель-капитан».
Пригласили меня в Детгиз только в сентябре. Заведующий редакцией приключенческой литературы Асанов, молодой, толковый, сказал:
– Прочитал вашу рукопись. Что-то в вас есть. Книга может получиться. Но вы не знаете законов жанра. В приключенческой повести ничто не должно задерживать действия, отвлекать внимания читателей. А у вас тут пионеры, комсомольцы… Если вы хотите о них писать, тогда вам надо идти в соседнюю комнату, в редакцию пионерской литературы к товарищу Камиру Борису Исааковичу, они этим занимаются. А если хотите печататься в нашей редакции, то рукопись придется переделать, во главу угла поставить тайну кортика и выбросить все, что задерживает сюжет.
Асанов продержал рукопись полгода, столько же продержит и Камир. Асанов после переработки готов печатать, а согласится ли печатать Камир?
– Хорошо, я переделаю рукопись.
Ни о договоре, ни об авансе речь не шла. Слово «аванс» я знал только по Маяковскому: «Ни тебе аванса, ни пивной». Но я был счастлив: повесть не отвергли на корню.
И, придя к маме, объявил, что вещь в основном принята, осталось сделать кое-какие поправки.
Надо понять моих родных: они недоумевали. Тридцать шесть лет, прошел такую жизнь – уцелел, вернулся с войны невредим, инженер – и вдруг ни с того, ни с сего вздумал писать детские книги, нигде не служит, ничего не зарабатывает. Втайне, наверное, надеялись, что рукопись отвергнут, блажь пройдет, я поступлю на работу и все пойдет своим порядком. Потому мне так нужна была удача, хоть какая-нибудь! Разговор с Асановым подал крохотную надежду, я успокоил родных и снова засел за рукопись: несколько ужал социальный фон, пионерскую линию, усилил линию приключенческую. С исправленной рукописью через месяц явился в Детгиз. Однако Асанов ушел из издательства, вместо него приключенческой редакцией по совместительству заведовал Борис Исаакович Камир, тот самый, к кому посылал меня Асанов в случае, если не захочу делать чисто приключенческий вариант. Все начиналось с начала.
– Будем читать, – сказал Камир.
В голосе его я не почувствовал заинтересованности, рукопись моя уже изрядно провалялась в издательстве, никто о ней ничего не говорил, была бы стоящая вещь, Асанов дал бы ей ход. Не дал. Значит, еще один графоман из «самотека».
С этими невеселыми мыслями вернулся я домой и стал писать дальше. На «Водителей» я возлагал больше надежд, чем на «Кортик»: теперь требуется «рабочая тема», пафос защиты страны сменился пафосом ее восстановления после разрушительной войны. При всем отвращении к Сталину я не мог отрицать его умение сосредоточивать усилия народа на задаче, которую он считал главной. Многие авторы писали о заводах, фабриках, я видел свое преимущество перед ними: они пишут, о чем не знают, а я автомобильное дело знаю.Прошло месяца три, являюсь в очередной раз к Камиру, сапоги стоптаны, гимнастерка выцвела, посмотрел он на меня, достал рукопись, перелистал.
– О чем это?
– О первых пионерах, о первых комсомольцах…
Почему у меня вырвалось «о первых комсомольцах»?! Мои пионеры вступают в комсомол в самом конце повествования. Видимо, хотел уточнить возрастной адрес повести.
Реакция была неожиданной:
– Хорошо, я вам обещаю быстро прочитать.
Понятно… Наступает сорок восьмой год, год тридцатилетия комсомола, издательство должно отметить юбилей книгами, значит, надо посмотреть…
На следующее утро Камир позвонил и попросил срочно приехать.
– Что-то в вас есть, но главный ваш недостаток – крен в сторону детектива, очень выпячена линия кортика. А самое значительное – жизнь пионеров, комсомольцев – проходит фоном.
Я ничего не сказал ему про первый вариант, было бы нелояльно по отношению к Асанову, тот отнесся к повести хорошо, хотя и со своих позиций.
– Ладно, – сказал я Камиру, – усилю пионерскую линию.
– Только не тяните, – предупредил Камир, – делайте побыстрее, получится – будем срочно издавать, чтобы вышла в сорок восьмом году.
Я не просто возвратился к первому варианту. Теперь восстановленная пионерская линия держалась на динамичном приключенческом сюжете. Асановские рекомендации пригодились: я научился строить сюжет. Все мои последующие вещи сюжетные. В прозе сюжет – это не раскрытие тайны, а сцепление судеб, обстоятельств жизни, взаимоотношений персонажей, развитие характеров, внутренняя тяга, не дающая читателю отложить книгу.
Рукопись «Кортика» рецензировал для издательства Рувим Фраерман, автор повести «Дикая собака Динго», пригласил меня к себе на Большую Дмитровку. Маленького роста, приятный, благожелательный, говорил со мной умно, тактично. Впервые в жизни я беседовал с настоящим писателем. Больше мы с Фраерманом не встречались, он болел, нигде не появлялся, вскоре умер.
В издательстве рукопись прошла все инстанции, у всех были какие-то замечания, впрочем, незначительные.
Константин Федотович Пискунов, заведующий редакцией литературы для младшего возраста, человек здесь очень авторитетный, встретил меня в коридоре, подошел, спросил:
– Это вы – Рыбаков?
– Да.
– Мне понравилась ваша рукопись, детям будет интересно. Вы до этого что-либо писали?
– Нет.
– Для первой книги это более чем хорошо. Я посоветую директору издательства Дубровиной ее прочитать.