Роман женщины

Дюма-сын Александр

— Так вы все еще любите этого человека?

— Да, да! Я люблю его!

— И вы признаетесь в этом предо мною, вы говорите это мне! Боже мой! Когда я люблю вас до того, что готов пожертвовать за вас всей жизнью!.. Когда еще вчера вы были моею?.. Но кто же вы после этого, Мари?

— О, пощадите! Пощадите меня! — повторила бедная женщина, не находя более слов к убеждению де Грижа.

— Так вы не знаете, что такое моя любовь? — продолжал Леон вне себя. — Вы не знаете, что она убьет меня, если не погубит нас обоих? Вы не знаете, что со вчерашнего дня я брожу как

безумный, хочу только одного, чтобы вы были моею и теперь, и потом?.. И вы требуете, чтоб я решился не видеть вас, и требуете этого во имя мужа, которого я ненавижу так же, как вас люблю! Кто же, если не он, отнял вас у меня? Кто разбил и мои радости и мои мечты? Кто в продолжение двух лет заставлял меня страдать? Кто довел меня до отчаяния? Кто, наконец, теперь, когда вы уже отдались мне, становится опять между нами? Опять он, все он, всегда он! Так поймите же мою ненависть к нему и поверьте, что если вы, из любви к нему, оттолкнете меня — я убью его.

— Боже мой! Что я наделала?

— Вы не знаете, что такое жизнь, Мари; вы не знаете, что есть страсти, с которыми шутить опасно: они, как молния, смертельно поражают тех, кто дерзнет к ним прикоснуться. Неосторожная!.. Нет! Вы моя, Мари! И я не отступлюсь от вас, хотя бы мать моя прокляла меня из своей могилы.

— Хорошо, — произнесла холодно Мари, поднимаясь, — я умру — вот и все!

И в голосе ее было столько решимости и твердой воли, что Леон отступил от нее. После этого Мари, казалось, успокоилась. Леон подошел к ней.

— Оставьте меня, милостивый государь, — сказала она. — Я просила, умоляла вас всем, что есть святого и в этом и в другом мире; как осужденная, я ползала перед вами на коленях, со слезами вымаливая покоя себе и моей дочери, которая вам ничего не сделала, и в вас достало подлости отвергнуть мои мольбы! Стыдно вам, это низко!.. Оставьте меня!

Леон чувствовал себя униженным.

— Простите меня, Мари! — наконец, проговорил он со слезами. — Простите мне мою любовь, это она внушила мне такие слова.

— Горячка вашей любви пройдет скоро, и тогда вы сами забудете меня. О, тогда не нужно будет умолять вас уехать, вы и без просьбы оставите меня как жертву стыда и отчаяния. И вот какая будущность грозит мне за одну минуту увлечения, до того странную, что если бы вы, без совести, без раскаяния, не пришли напомнить мне об этом — я сама сомневалась бы в действительности. Что я вам сделала? Без вас жизнь моя была бы безукоризненна и спокойна, тогда как теперь?.. Я должна краснеть перед отцом, мужем, перед дочерью — не говоря уже о Боге; я потеряла право умолять его!

— Простите же меня, — говорил Леон, — простите! Я исполню вашу волю, но не требуйте от меня безотлагательного повиновения. Вы не захотите ведь, чтоб я лишил себя жизни? Но я не ручаюсь в противном, если разлучусь с вами; не будьте же жестоки, Мари; позвольте мне остаться. Я готов не говорить вам о моей любви; готов видеть вас изредка, чтобы только поцеловать вашу руку, и с этим мгновением переживать дни. Но если вам нельзя будет уделить мне и этого мгновенья, я буду грустить и грустить молча — вот что обещаю я вам, только не гоните

меня, ради Бога, не гоните!

Мари не отвечала. Закрыв лицо руками, она плакала.

Леон, видя ее слезы, встал перед нею на колени.

— Вы прощаете меня? — спросил он.

Она протянула ему руку.

— Да, я прощаю вас, потому что теперь я подчинена вашей воле, вашему капризу. Вы можете погубить меня одним словом, сказали вы, следовательно, я должна исполнять все ваши прихоти. Встаньте же и делайте со мною, что хотите.

— О, как вы огорчаете меня, Мари.

— Послушайте, Леон, — продолжала она, вытирая слезы и стараясь успокоиться, — скоро пять часов — Эмануил сейчас приедет; вы понимаете, какую пытку я должна буду вынести, если он застанет вас здесь и увидит мое волнение? Придите лучше в другой раз: завтра, если хотите, но теперь, ради любви ко мне, оставьте меня.

— Прощайте же, — сказал Леон.

И только он успел уйти, как силы оставили Мари, и она, без дыхания, упала в кресло. Эти волнения убивали молодую женщину — она не привыкла к ним.

Не прошло и четверти часа после ухода Леона, Эмануил вошел к ней в комнату. Как всегда, он поздоровался с нею, поцеловав ее, и сказал:

— Де Гриж был здесь?

— Да, — отвечала она, проникаясь ужасом.

— Я встретился с ним, и так как давно уже не видел его, то и пригласил его сегодня обедать с нами.

— Он принял твое приглашение?

— Нет.

Мари ожила.

— Но, — возразил Эмануил, — он дал слово прийти завтра.

Бедная женщина побледнела как полотно.

— Тебе неприятно его присутствие? — спросил де Брион.

— Нет, — проговорила она, силясь улыбнуться. — Все, что бы ты ни сделал, друг мой, мне не может быть неприятно.

И снова опускаясь в кресло, она прибавила:

— Боже мой! Если я страдаю так теперь, что же ожидает меня в будущем?

IX

На другой день лишь только Эмануил уехал, Мари писала Леону следующее:

«Мой муж объявил мне, что сегодня вы обедаете с нами. Не приходите, не надо, я не похожа на других женщин, и мое лицо не может лгать, как лжет сердце, и потому, что я не ручаюсь за последствия, если увижу вас и его вместе. Исполните же мое желание; мне необходимо собраться с мыслями, а потому я хочу быть одна».

Не подписывая записки, она запечатала ее и позвала Марианну.

— Добрая няня, — говорила Мари, дрожа всем телом, — ты должна будешь отнести это письмо.

— Хорошо, дитя мое.

— Но чтоб никто не знал этого.

— Кому же отдать его?

— Де Грижу.

— Де Грижу? — подхватила старушка, угадывая по бледности своей госпожи происходившее в ней и содрогаясь, в свою очередь.

— Да, да, ему! — продолжала г-жа де Брион, едва выговаривая слова.

— Уже!.. — сказала няня.

— О, не проклинай меня! — вскричала Мари, бросаясь на шею старушке, которую она всегда любила, как вторую мать, и эта привязанность усилилась еще более со дня смерти графини.