Роман
Шрифт:
До Маминой рощи ехали молча.
Когда телега въехала в мелколесье, Антон Петрович властно положил свою руку на плечо Акима:
– Стой, любезный.
Аким остановил жеребца.
Антон Петрович слез на землю, морщась и держась за поясницу, сделал несколько шагов:
– Итак, братья-разбойники, предлагаю спешиться и следовать к месту боя. А ты, Чернобородый, езжай к Лысой поляне, разложи там костерок и к темноте жди нас.
Аким понимающе кивнул.
Охотники слезли, разобрали ружья.
– С Богом! – тряхнул головой Антон Петрович и, держась одной рукой за патронташ,
Остальные последовали за ним.
Аким хлестнул жеребца, телега тронулась и поехала в лес.
Роман шёл рядом с дядюшкой, с каждым шагом молодея всё больше. Этот край Маминой рощи, исхоженный им вдоль и поперёк, хранил в своей земле стреляные гильзы, брошенные шестнадцатилетним Романом; в стволах молоденьких берёз ещё были целы дробины выпущенных им зарядов, а где-нибудь в кустах лежали останки его соломенной шляпы, потерянной им в то печально памятное августовское утро, когда, двадцатилетний, он бежал за своей собакой, смертельно раненной заезжим столичным идиотом, в тумане принявшим её за волка.
С Маминой рощи начался Роман-охотник, и не было во всей округе места более близкого его охотничьему сердцу. В этих смешанных перелесках он бил вальдшнепов; совсем на краю – сидел в шалаше, слушая токующих чернышей; в глубине рощи – ходил по тетеревиным выводкам, а по первой пороше тропил зайцев и лис. Здесь ему доводилось убивать по семь тетеревов за зорю, здесь он подстрелил огромного старого глухаря, здесь, в левом краю Маминой рощи, он учил Зою стрелять…
Он шёл, вглядываясь во всё знакомое и такое родное, что сердце замирало в груди и слёзы подступали к глазам.
“Вот сейчас за теми кустами будут два валуна и дядя Антон скажет, что для себя места лучшего, чем это, не видит”, – думал Роман, направляясь к кустам.
Следующий за ним Антон Петрович обогнул широко разросшийся куст волчьего лыка, подошёл к двум наполовину ушедшим в землю валунам и, поставив ногу на один из них, произнёс:
– Итак, господа хорошие, давайте становиться. Мне, признаться, это место дороже всех других, так что прошу не оспаривать. Я с вашего позволения здесь стану… Андрей Викторович, возьмите патроны… – Он расстегнул патронташ.
Клюгин подошёл и обеими руками стал вынимать гильзы из гнёзд.
Красновский покрутил головой и махнул рукой в сторону двух берёз, возвышающихся над мелколесьем шагах в пятидесяти:
– Я там стану.
Николай Иванович снял ружьё с плеча, преломил и, достав из кармана два патрона, вложил в стволы.
Затем направился к зарослям орешника:
– Господа, я буду в орешнике.
– Хорошее место, – одобрительно кивнул Антон Петрович, доставая пенсне и протирая его замшевой тряпочкой.
Клюгин, рассовав патроны по карманам светло-зелёного плаща, молча двинулся прочь и вскоре исчез за молодыми деревьями.
Роману не пришлось выбирать стоянку: он, как и Антон Петрович, всегда придерживался своего любимого места, находящегося шагов на сто левее валунов.
– Ни пуха ни пера, дядюшка, – пожелал он Антону Петровичу, отправляясь.
– К чёрту, к чёрту, голубчик, – ответил дядя, заряжая своего французского двенадцатикалиберного монстра.
Пройдя по кустам, Роман подошёл к своим “трём грациям” – молодым осинам, зелёным островком поднявшимся над кустами.
– Здравствуйте, милые мои, – прошептал он, становясь в образованном осинами треугольнике и трогая рукой их гладкие светлые стволы.
На одной из них ещё виднелся вырезанный знак Марса – планеты, покровительствующей охотникам. Роман вырезал его двадцатилетним. За двенадцать лет знак расплылся, круг его стал овальным, а стрела больше походила на секиру. Роман откинул кожаную крышку висящего на поясе патронташа, достал два патрона и зарядил ружьё. Затем, повернувшись лицом к громоздящимся на западе оранжевым и розовым облакам, скрывающим заходящее солнце, стал ждать.
Молодой обступивший его со всех сторон лес был прекрасен. В прохладном предвечернем воздухе перекликались птицы, а где-то неподалёку пробовал голос царь певчих соловей. Роман стоял, глядя в небо, положив ружьё на запястье правой руки, так что ложа оказалась под мышкой, а воронёные стволы смотрели в траву.
Было безветренно, и покой недавно пробудившейся природы заворожил Романа. Он стоял недвижно, вслушиваясь в птичьи голоса и чувствуя хорошо знакомое состояние азартной готовности, пронизавшей каждую клеточку его тела. Прошло некоторое время, и вдруг справа грянул выстрел, за ним другой.
Роман почти всегда мог каким-то высшим чувством определить по выстрелу – попал ли заряд в цель или нет.
Эти два были явно мимо. Наверно, это стрелял Красновский.
Все чувства и мысли Романа вмиг ушли куда-то, остались только зрение и слух. Замерев, он ждал.
Прошло ещё минут десять.
Вдруг впереди послышался слабый, ритмично повторяющийся звук. Затаив дыхание, Роман поднял ружьё. Звук приближался, рос и вскоре превратился в повторяющееся “хор, хор, хор”.
А через мгновение слева из-за макушек молодых берёз вылетел вальдшнеп. Казалось, что он стремительно и в то же время плавно скользит по невидимой струне, ритмично, но не резко взмахивая остроконечными крыльями. Роман вскинул ружьё и, нажимая спуск, понял, что промахнётся. Раздался выстрел, вальдшнеп зигзагом метнулся вбок и скрылся, испуганно цвиркая.
– Вот и первый блин! – улыбаясь, шепнул Роман, преломил ружьё и, вытянув дымящуюся гильзу, бросил в траву. Но не успел он до конца всунуть новый патрон в казённик, как снова послышалось нарастающее “хор, хор” и теперь уже справа вылетели одна за другой две острокрылые птицы.
Захлопнув ружейный замок и выцелив первую, Роман выстрелил быстрым дуплетом, и сбитый вальдшнеп, сложившись комком, упал в кусты.
Роман быстрым шагом прошёл к месту падения и после недолгих поисков увидел лежащего в траве вальдшнепа. Теперь он казался совсем маленьким, и это знакомое несоответствие между налетающей острокрылой тенью и пёстрым комочком живо всплыло в памяти. Он поднял мягкую тёплую птицу, подержал на ладони, разглядывая её красивое оперение, переливающееся коричневыми, зелёными и серыми оттенками. Круглые глазки вальдшнепа были полны влаги. На длинном тонком клюве виднелась кровь. Роман положил его в ягдташ и вернулся к “трём грациям”.