Роман
Шрифт:
– Ничего, борода, доедем! – успокоил его Антон Петрович, отвязывая лошадь.
Роман сел на край телеги, щедро застланной прошлогодним сеном, из которого торчали два плетёных кузова с едой и бочонок с квасом; в самом низу лежали две косы со спелёнутыми полотнищем лезвиями.
– Ромушка, возьми топлёного молока. – Лидия Константиновна спустилась к ним по крыльцу. За ней, придерживая крынку с перевязанным горлышком, осторожно сошла Настасья.
– Поставь, душа моя, – кивнул Антон Петрович. – В поле всё сгодится, что пиётся и ядится!
– Под горку шибко не
– Бог не выдаст – свинья не съест, – отрезал Антон Петрович, разбирая вожжи и грузно усаживаясь в заколыхавшейся телеге. – Ну, Господи, благослови честных тружеников!
Он чмокнул губами, поддёрнул вожжи, и, увлекаемая не слишком резво потянувшей лошадью, телега покатилась.
– Ромушка, голубчик, проследи, чтоб он не сильно увлекался! – крикнула Лидия Константиновна.
– Непременно, тётушка! – махнул рукой Роман.
Антон Петрович подстегнул вожжами лошадь и, когда она нехотя побежала, запел свою неизменную попутную:
Раззудись, плечо! Размахнись, рука! Ты пахни в лицо, Ветер с полудня!Они ехали “луговой” дорогой, которая пролегла через спрятавшуюся в ивняке водяную мельницу, пересекала по крепкому, свежесработанному мосту реку, долго ползла в гору, а потом, рассекая огромное ржаное поле надвое, тянулась до Маминой рощи – молодого лиственного леса, как плешинами выеденного крестьянскими лугами. Когда поехали рожью, лошадь побежала резвее, дядюшка достал часы, глянул:
– М-да-с. Седьмой час. С опозданьицем, с опозданьицем… Мужики с пяти косят.
– Ничего, нам простительно, – пробормотал Роман, закуривая.
– Смотри, хлеб не сожги, Герострат! – хлопнул его дядя по плечу. – Косу держать не разучился в своих столицах?
– За три года… не знаю.
– Ничего, вспомнишь. – Дядя убрал часы и со вздохом произнёс: – Косить русскому человеку непременно нужно. Непременно! Трудиться физически – святое дело. А мужику помочь ещё святее. Он ведь на всех на нас работает, спину гнёт. На артистов, на художников…
– Значит, дядюшка, вы всегда ездили косить из чисто альтруистских побуждений? – усмехнулся Роман.
– Не совсем так. – Антон Петрович махнул своей большой рукой, отгоняя слепня. – По молодости – пробовал себя, форсил, осваивался, так сказать, в новой сценической обстановке. Потом в средние годы косил для поддержания тонуса. А теперь кошу в основном ради христианской помощи ближнему.
– Не верю, дядя Антон! – засмеялся Роман, обнимая Антона Петровича. – Ой, не верю!
– Святая правда! – укоризненно приложил руку к массивной груди дядюшка, но глаза его сияли лукаво и озорно.
– Дядюшка! Дядюшка! – сильней рассмеялся Роман, откидываясь назад.
Смех овладел им неожиданно и сильно. Он хохотал до слёз, откидываясь назад, сжимая в руке гаснущую папиросу, хохотал, пряча лицо в ладони, постепенно заражая смехом Антона Петровича.
– Дядюш… ка… ой… ха-ха-ха!!! Дядя Антон!
– Что ты, Господь с тобой, – бормотал, подсмеиваясь, Антон Петрович.
– Дядя… ох… не могу… ха-ха-ха!
– Смотри, воздухом подавишься!
– Да как же… да… ха-ха-ха! ох…
– Рома… хе-хе-хе… Роман… Прекрати… хе-хе-хе.
– Ох-ха-ха!!! Ох-ха-ха!! Дядя… Ох-ха-ха!
– Рома… хе-хе-хе… Рома… хе-хе-хе… телегу… телегу не развали…
– Ой… ха-ха-ха!!!
– Хе-хе-хе… хе-хе-хе… хе-хе-хе.
Антон Петрович начинал смеяться сильней и сильней. Вскоре и он затрясся и захохотал так, что лошадь, вздрогнув, покосилась на них.
Некоторое время дядя и племянник были отданы во власть безудержному смеху.
Когда наконец приступ прошёл, Антон Петрович, отерев рукавом слёзы, пробормотал:
– Да, грешен, грешен, чего уж говорить. Грешен… ох… и лукав. А всё потому, что лицедействовал тридцать лет.
– Дядя, с вами не соскучишься. – Роман в свою очередь вытирал слёзы. – Теперь я и впрямь косу не удержу.
– Ничего, Бог поможет, народ научит. Э-э… Да что же мы эдак плетёмся? А ну-ка… – Антон Петрович раскрутил над головой конец вожжей и звучно вытянул лошадь по лоснящемуся на солнце крупу. – Пошла!
Лошадка взяла резвой рысью. Телега с грохотом понеслась по дороге. Поле кончилось. Въехали в Мамину рощу. Почуяв лес, лошадь пошла шагом.
– Дядюшка, а почему роща зовется Маминой? – спросил Роман, раскуривая потухшую папиросу.
– Понятия не имею. Надо будет у стариков спросить.
– Спросим на покосе.
– Спросить-то спросим, а я вот ломаю голову, с кем косить.
– Ну, у кого народу поменьше.
– Безусловно. Но как тебе сказать. Косить – это как поприще идти вместе. Не с каждым человеком хочется.
– Дядюшка, решайте сами.
– Я вот и решаю…
Дорога ползла через молодой ольшаник. Вокруг лошади вились слепни и мухи. Взмахивая по ходу смоляным хвостом и потряхивая шеей, она вяло отгоняла их. Впереди уже слышались отдалённые голоса. Лес густел и старел с каждым шагом. Дорогу обступили берёзы, частый орешник протянул длинные ветви, из-за которых выплыл красавец дуб с курчавой просторной кроной. Осматривая проплывающий мимо лес, Роман покачивал спущенными вниз ногами, с удовольствием пускал папиросный дым, замечая, как красиво повисает он в безветренном лесном воздухе. Справа показался просвет и яркая зелень луговой травы. Там же виднелись фигуры косцов. Это был луг Костичковых – семейства богатого и многодетного.
– Эти сами справятся, – проговорил Антон Петрович. – Там за ними ещё два луга – Павликовых и Фёдоровых. Тоже людьми Бог не обидел…
Роман вспомнил многочисленных белобрысых детей одноглазого балагура Тимофея Фёдорова по прозвищу Дубец и улыбнулся.
– Слева косит вдова Гудилиха. Поедем-ка к ней.
Антон Петрович сильно потянул за левую вожжу, лошадь свернула с дороги и поехала не очень старым дубняком по продавленной в траве колее. В неподвижных зелёных ветвях перекликались птицы, косые лучи ещё не жаркого солнца падали вниз, на обрызганную росой траву.