Роман
Шрифт:
Он замолчал, нахмурившись. В этот момент тишины все услышали равномерное тихое посапывание Антона Петровича, который, оказывается, спал, привалившись спиной к корзине и свесив голову на грудь.
Николай Иванович улыбнулся и прошептал:
– Кажется, мы договорились. Как сказал бы Клюгин – вот чем кончаются ваши споры о России.
Красновский зевнул, посмотрел вокруг:
– Светает. Надо б собираться да домой ехать.
– Чур, Пётр Игнатьич, будить спящих будете вы, – шепнул Николай Иванович, подвигаясь к скатерти и начиная её сворачивать.
Роман встал со своего места, потянулся и вздрогнул всем телом, словно от холодного душа.
– Знаете, я, пожалуй, пройдусь пешком, – объявил он, застёгивая куртку и
– Что так? – сонно спросил Красновский.
– Трястись не хочется.
– Ну, смотрите. А то б вместе сели да поехали.
Но Роман, приподняв шляпу и поблагодарив за чудесный вечер, повернулся и зашагал прочь.
В лесу уже было совсем светло. Небо побледнело, и звёзды погасли. Только широкий серебристый месяц висел над лесом, привлекая к себе взгляд. Роман шёл по молодой траве между деревьев, в листве которых уже перекликались проснувшиеся птицы. Ему было легко, и усталостная дремота с каждым шагом покидала его тело. Он шёл налегке, бросив там, у костра, и охотничье снаряжение, и трофеи, но воспоминания об этой удачной охоте были при нём. Он был доволен и чувствовал в себе силу, свободу и уверенность. Может быть, именно эти чувства и не позволили ему включиться в недавний спор, хотя он тогда сквозь полудрёму слышал каждое слово и на каждое слово имел возражение. Он понимал и желчную слабость мизантропа Клюгина, и наивность славянофильских притязаний Красновского, и осторожность раба науки Рукавитинова, и простодушное барство Антона Петровича. Но именно то поющее чувство, пробудившееся в его душе на охоте и не покидающее его с тех пор, не позволяло ему опуститься до бессмысленного спора.
Он шёл, переполненный силой и свободой, с каждым шагом чувствуя себя ещё сильнее и ещё свободнее.
“Боже, как прекрасно, что аз есмь, – думал он. – Как чудесно, что я могу идти по этому пробуждающемуся миру, не разбирая протоптанных людьми дорог, никого не встречая и ни от кого не завися! И как прекрасно, что нет у меня ни с кем родства и в то же время есть любовь ко всем и что по этому утреннему миру, который создан вовсе не для меня, я могу идти с любовью и радостью!”
Выйдя на край Маминой рощи, он сразу свернул влево, решив пройти к селу краем, а потом через Выруб. Мамина роща тянулась долго, но Роману показалось, что он прошёл край на одном дыхании, перебрался через Гнилую балку, подняв из камышей стаю диких уток, и оказался перед стеной густого старого елового леса. Эту стену рассекла широкая просека.
Роман вошёл в неё и опять же на одном дыхании своего чудесного чувства прошёл Выруб, который кончился уже смешанным лесом.
Здесь на краю просеки стоял дом лесничего, в котором когда-то жил славный Георгий Михайлович Сотников. Теперь дом принадлежал новому лесничему. Это было просторное добротное строение без особых затей, но с двумя трёхгранными верандами, со вторым этажом и с балконом, нависшим прямо над крыльцом. Со стороны Выруба к дому подступал прекрасный яблоневый сад, весь усыпанный яблоневым цветом.
Роман подошел к крайней яблоне и остановился.
Кругом было тихо. Всё ждало восхода солнца. Роман стоял, наслаждаясь чудесным мгновением.
В это время дверь балкона отворилась. На балкон вышла девушка в голубой ночной рубашке с русыми распущенными волосами. Роман тут же узнал её. Это с ней они зажигали в церкви пасхальные свечки от одного пламени. Затаив дыхание и не смея шевелиться, он смотрел на неё из-за белой яблоневой ветки. Она же, оперевшись о перило балкона, стояла с лицом, ещё не отошедшим от сна, глядя на восток.
И когда первый луч скользнул по кронам деревьев, её юные, по-детски припухлые губы тихо произнесли: – Здравствуй.
Часть вторая
I
Что может быть красивей, милей и проще букета из луговых цветов и трав, собранного в горячую пору сенокоса?
Ни яркие розы, ни пышные гладиолусы, ни изысканные лилии и орхидеи не в силах затмить этой неповторимой красоты, этого подробного многообразия форм и соцветий: тёмно-синие, невинно склонившиеся колокольчики на тоненьких, робко подрагивающих стебельках, приветливые в своей простоте ромашки; грациозная куриная слепота с нежно-жёлтыми слезящимися цветками; пушистый нежно-розовый доверчивый клевер; подробный, густой, как цветущая липа, зверобой; буйный, по-царски яркий татарник; скромный иван-чай; опьяняюще нежный львиный зев; прямодушный и неприхотливый, как средневековый воин, осот; желчная крепкая сурепка; затейливые, словно вырезанные из сандалового дерева кукушкины слёзы; незаметный тысячелистник и, наконец, изумительный, вплетающийся резными листьями папоротник. Сколько гармонии в таком букете! Свежесобранный, с ещё не скошенного луга, перетянутый травинкой, он радует глаз, дышит густым ароматом трав, притягивая гудящих над лугом насекомых: ему не нужны ни кубок, ни ваза. Гранёная рюмка или узкий бокал подчеркнут его неповторимость…
Роман любил полевые цветы. Теперь, когда жаркий июль стоял на дворе, он собирал их часто, и почти в каждой комнате большого дома Воспенниковых стояли в рюмках, бокалах или просто в стаканах эти любовно подобранные букеты. Одно время он пробовал их писать, но маслу было не под силу передать всё многоцветье луговой палитры, а акварель Роману не давалась. Рисовать же цветными карандашами казалось скучноватым занятием.
Букеты долго не давали покоя, притягивая глаз, отвлекая от почти ежедневных пейзажных экзерсисов, но – о радость! – пришла пора сенокоса, и всё: букеты, живопись, чтение Шопенгауэра – ушло на задний план.
Как забилось сердце Романа, когда сквозь утреннюю дрёму долетел до его слуха звонкий стук набиваемой косы! Зародившись в прохладном воздухе, он повис над рекой неповторимой мелодией, обещавшей очень, очень многое: ранние зори, блестящую от росы траву, с сочным шорохом падающую под жалом косы, приятную усталость плеч, обед на лугу с крестьянами, прогулки по лесу к дикому колодцу и, наконец, ни с чем не сравнимый запах подсыхающего сена.
Воспенниковы любили сенокос – и покойный отец, и Антон Петрович всегда ходили “покосить с мужиками”, приучив к этому и Романа. Поэтому сегодня, пятого июля, все обитатели дома с раннего утра были подняты на ноги: на кухне стряпался скорый завтрак, в гостиной Роман и дядюшка обувались в лапти, у крыльца стояла на привязи запряжённая в телегу одна из лошадей Акима, в то время как хозяин, кряхтя и цокая, смазывал дёгтем оси колес. Роман первый покончил с новенькими, жёлтого лыка лаптями и, поднявшись с дивана, потопал ногами, проверяя, удобно ли в непривычной обувке. Ногам было легко и удобно.
– Не спеши, не спеши, Роман свет Алексеевич, – бормотал Антон Петрович, аккуратно наворачивая полотняные онучи на полную широкую ногу. – Лапотки – это тебе не яловый сапог. Тут, брат, как обуешься, так и походишь. Обуешься ладно – и походишь складно, а на скорую руку – обуваются на муку!
Эту прибаутку он повторял каждый раз при обувании лаптей, напутствуя Романа.
– Прекрасно, дядюшка! – усмехнулся Роман, застёгивая расшитый ворот косоворотки и расправляя складки рубахи под плетёным кожаным пояском.
– В лапте, брат, – сила! Величайшее изобретение русского ума. В нём нога как младенец в люльке, – заправляя конец онучи, басил Антон Петрович.
– Господа косари, к столу! – донёсся из столовой весёлый голос тётушки.
– Спешим, спешим! – загремел в ответ Антон Петрович, обувая лапоть и топая ногой.
Они быстро позавтракали и вышли из дома.
– Ну, как наш славный Росинант? – похлопал Антон Петрович смирно стоящую лошадь по бурой шее.
– Всё ничаво, да телега стара, – поднялся с четверенек Аким. – На новой Марфа нонче дор продавать повезла.