Роман
Шрифт:
– Яко милостивый и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно, и во веки веков! – певуче прочёл батюшка, и невидимый хор нежно откликнулся:
– Ами-и-инь!
В этом нежном выдохе невидимых и, вероятно, невинных ещё девушек Роман ощутил вдруг беспомощность и такое же непонимание свершающегося.
“Они поют, не понимая, что поют и зачем. Но почему тогда выходит так нежно, так невинно? Или, может, они знают всё? Нет, нет! Они не знают, как не знаю я, как не знают все эти люди, творящие этот обряд. Они делают это, потому что так принято, потому что так делали сто, триста, пятьсот лет назад, потому что
Он взглянул на Татьяну и замер, потрясённый: выражение лица её было таким же, как тогда во время пасхальной заутрени, глаза, губы, заалевшие щёки – всё было пронизано единым светом благости; профиль, шея, грудь – всё дышало одним порывом.
Не обращая внимания на обряд, Роман смотрел на неё, не в силах оторваться. Она же, как и тогда, была так захвачена происходящим, что не замечала его взгляда и продолжала сиять, лучиться чудесным светом. И вдруг Роман понял, что это за свет.
Это был свет надежды.
В нём, в этом свете, не было ни восторга, ни опьянения, ни экстаза, а лишь надежда, та самая простая надежда, что наполняет смыслом бессмысленное по всем внешним признакам человеческое существование и освещает весь обстоящий человека мир.
“Надеяться, надеяться, что всё происходящее – правильно, что всё на благо, вот что остаётся нам! Ни суровая безоговорочная вера, ни слепая страстная любовь не в состоянии потрясти так, как эта тихая светлая надежда. Боже, как это естественно для нас – слабых, не понимающих ничего, боящихся всего! Надеяться, надеяться, что всё сбудется, что жестокий мир не раздавит нас, – вот что естественно, что так органично. Коль была бы в нас вера, хотя бы с горчичное зерно, мир бы подчинился нам. Но в нас нет веры, мы боимся всего, даже самих себя. Вера даётся подвижникам, титанам духа, только духовным подвигом можно завоевать её. А надежда живёт со всеми, во всех, с самого детства… И эти девушки, поющие за алтарём, и отец Агафон, и Татьяна, и люди за моей спиной – все надеются, что всё, что свершается теперь, свершается на благо, что всё будет хорошо. И этот свет надежды, тихий, неяркий свет, помогает всем нам – слабым, неуверенным, изгнанным за своё неверие в мир произвола…”
А между тем уж шёл обряд обручения.
– Обручается раб Божий Роман рабе Божией Татия-не, – услышал Роман обращённые к нему слова батюшки и протянул руку.
Тонкое колечко Татьяны в белой, слегка дрожащей руке отца Агафона казалось хрупким и ненастоящим. Священник надел его Роману на первый сустав пальца и, повернувшись к Татьяне, произнёс:
– Обручается раба Божия Татияна рабу Божиему Роману.
И кольцо Романа свободно скользнуло по тонкому пальцу Татьяны. Роман подумал, что отец Агафон просто перепутал кольца, и, держа перед собой палец с кольцом Татьяны, вопросительно посмотрел на священника.
Но тот вдруг забрал у них кольца, и, перекрестив их этими кольцами, опять отдал, и опять неправильно – Роману узкое, Татьяне широкое.
Роман взглянул в глаза отцу Агафону, но тот ответил добрым и смиренным взглядом и произнёс:
– Наденьте.
“Но как я могу надеть её кольцо?” – с удивлением подумал Роман, оборачиваясь к Татьяне.
Она тоже посмотрела на него, но в её спокойном, излучающем благодать взгляде он не нашёл подтверждения своему недоумению. Держа свечку в левой руке, правую с кольцом она протянула к нему, и он почувствовал, что она надевает ему кольцо на безымянный палец.
Инстинктивно он помог ей и тут же понял всё, устыдившись своей глупости.
“Господи, я же должен надеть ей!”
И, покраснев, он стал спешно надевать ей кольцо похолодевшими, неслушающимися пальцами.
Она же ждала, пока кольцо сядет ей на палец, держа руку с такой покорностью и надеждой, что у Романа перехватило дыхание и слёзы выступили на глазах.
– …Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину на наследие Твоё и обетование Твоё, на рабы Твоя отцы наша, в коемждо роде и роде, избранная Твоя: призри на раба Твоего Романа и на рабу Твою Татияну и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и любви… – читал отец Агафон, золотясь и расплываясь в наполнившихся слезами глазах Романа. Старческий и певучий голос его звучал как-то особенно нежно и смиренно, и в просьбах, обращённых к запредельному Богу, чувствовалась всё та же тихая лучезарность надежды…
После обряда обручения отец Агафон расстелил на церковном полу перед аналоем кусок красного бархата, подождал, пока хор девушек запел псалом, и указал обручённым на бархат. Роман и Татьяна ступили на мягкую ткань, и Роман ощутил вдруг в душе нечто большее, чем просто надежда.
Стоя перед ними, отец Агафон спросил его, желает ли он вступить в брак с Татьяной. Теперь в голосе батюшки, помимо смирения, чувствовалась сила и уверенность, а знакомое добродушное лицо приняло торжественное выражение.
– Да, – ответил Роман, заражаясь от священника силой и торжественностью, и повторил, словно убеждаясь в этих новых чувствах, наполнивших его: – Да.
Отец Агафон обратился с тем же вопросом к Татьяне, и Роман повернул голову, чтобы видеть, как она будет отвечать, и снова поразился выражению её чудесного лица. Оно всё так же дивно светилось надеждой, но в то же время в нём появилось что-то новое, неожиданное, что Роман не мог понять, но мог почувствовать.
С замиранием смотрел он, как это новое покрывает черты её, когда отец Агафон обратился к ней.
Роману казалось, что она слушает священника своим обновляющимся с каждой секундой лицом, словно впитывая простые слова глазами, щеками, губами, тонкими выгнувшимися бровями, и слова эти оставляют на глазах, щеках, губах неизгладимые следы.
И когда Татьянины губы, разойдясь, произнесли “да”, лицо её преобразилось полностью. Началась молитва, запели девушки за алтарём, а Роман всё никак не мог отвести глаз от Татьяны.
– …Сего ради оставит человек отца и матерь и прилепится к жене, будет два в плоть едину… – читал нараспев священник, и древние слова эти, слышанные и читанные Романом ещё в детстве, теперь входили в него, как впервые услышанные, и потрясали его…
Отец Агафон надел на обручённых венцы, и руки Красновского и Антона Петровича тут же взяли венцы и, подняв их, держали над головами венчаемых.
И, чувствуя над своей головой венец, Роман всем существом своим вдруг понял, что происходит и
“Они же просто верят, что всё будет хорошо!” – подумал он и, поразившись простоте и силе этой мысли, слегка повернувшись, посмотрел через своё плечо на стоящих сзади, стремясь сейчас же найти подтверждение открывшемуся. Заметив его взгляд, они все смотрели на него, и под звуки читаемого дьяконом апостольского послания Роман увидел в глазах этих разных по уму и по положению в обществе людей то общее, что объединяло их. И этим общим была вера.