Романовы
Шрифт:
Петровские реформы заложили тот фундамент, без которого не мог бы впоследствии появиться тип европейски образованного интеллигентного человека и гражданина — главное культурное достижение XVIII века. Началась работа по изучению природных богатств страны; в путь отправились экспедиции Даниеля Мессершмидта в Сибирь и Витуса Беринга на Камчатку. Государство финансировало экспедиции и школы. В 1724 году Пётр утвердил проект создания Академии наук, которая должна была совмещать функции учёного сообщества, университета и гимназии. Академия наук, Кунсткамера, типографии были казёнными учреждениями. За границу посылались «пенсионеры» для изучения не только кораблестроения и навигации, но и «изящных искусств»; в их числе были будущие крупнейшие художники петровского времени Иван Никитин и Андрей Матвеев, архитекторы Пётр Еропкин и Иван Коробов. На смену церковной литературе пришли отечественные и переводные учебники по математике, механике, географии, фортификации; руководства по составлению писем («письмовники») и приобретению
«Регулярство» по-русски
Масштаб преобразований был огромен. Но такой же масштабной была и личность молодого царя. По единодушному мнению современников, Пётр 1 обладал неуёмной энергией, «необыкновенной любознательностью», целеустремленностью и практическим расчётом, умел разбираться в людях. Не многим правителям удавалось собрать вокруг себя столько на всё способных помощников. Двухметрового роста, жилистый и выносливый, хотя и часто болевший, государь не знал и не желал покоя. Он вставал в пять часов утра, работал по 14 часов в сутки. Не любя формальностей, он указывал приближённым не употреблять в деловых бумагах полагающегося обращения «премилостивейший великий государь царь Пётр Алексеевич»: «На подписях, пожалуй, пишите просто, так же в письмах, без “великого”». Речь царя была образной и живой — многие его формулировки и резолюции воспринимаются как афоризмы: «Деньги суть артериею войны»; «Знатное дворянство по годности считать»; «Бояться пульки — не итить в салдаты, или кому деньги дороже чести — тот оставь службу».
Большую часть жизни Пётр провёл в поездках, останавливаясь не в особняках, а в крестьянских избах и походном шатре; мог с одинаковым аппетитом закусить и за королевским столом, и в придорожном трактире. Солдат Никита Кашин описал повседневный обиход царя:
«В летнее и осеннее время по... улицам ходит пешком, летом в кафтане, на голове картуз чёрный бархатный, а в осень в сюртуке суконном серонемецком, в шапке белой овчинной калмыцкой на выворот; и ежели идущи противу его величества, сняв шапку или шляпу, поклонится и, не останавливался, пройдёт, а ежели остановится, то тотчас прийдёт к тебе и возьмёт за кафтан и спросит: “Что ты?” И ответ получит от идущего, что для его чести остановился, то рукою по голове ударит и при том скажет: “Не останавливайся, иди, куда идёшь!”...
Кушал его величество очень мало и жаловал, чтоб было горячее, и кухня была во дворце об стену его столовой, и в стене было окошко, из которого подавали кушанье, а церемониальных столов во дворце не было. И после обеда отъезжал на яхту, поставленную у дворца на Неве почивать, и караул стоял около яхты, чтоб никто не ездил; а после почиванья для прогуливания ездил на Петербургский остров, ходил на Гостином дворе, торговал товары, но не преминет и кренделей купить и квасу выпить, всё смотрел, чтоб порядочно было. В великих трудах и в путешествиях не имел скуки, не охраняя своего здоровья, но ревнуя своей России, чтоб её сделать славною и непобедимою от прочих наций. И не можно того думать, чтоб великий и неустрашимый герой боялся так малой гадины — тараканов; и наперёд его едущего кулиеры бежали и где надлежит быть станции, осматривали, нет ли в избе тараканов, и по крайней возможности таких изб обыскать не можно, то по дорогам ставили избы нарочные для охранения от сей гадины»9.
Пётр не любил дворцовых залов и официальных приёмов — во время визита в Париж он отказался от роскошных апартаментов в Лувре и едва прикоснулся к королевскому угощению, попросив хлеба, репы и пару стаканов пива, — зато жадно стремился узнать что-нибудь полезное: «В 30 день перед полуднем его царское величество был в арсеналах и в королевских домах, и где льют медные всякие статуи, и в Аптекарском огороде, и в других огородах, и в Аптекарском доме, где смотрел анатомических вещей». Представление о том, какая обстановка ему нравилась, могут дать скромные комнаты сохранившегося Летнего дворца и остатки Зимнего дворца (в стенах нынешнего Эрмитажного театра), похожие на жилища солидных амстердамских бюргеров. Он и в живописи предпочитал голландскую школу и только скульптуры для дворцов и садов отбирал античные или итальянские. Впрочем, в произведениях искусства Пётр видел прежде всего предметы декора или наглядные пособия, что не мешало ему приобретать картины и статуи во время длительных путешествий по Европе. «Голландские» вкусы Петра отразились и на облике его любимого детища — Петербурга, с самого начала строившегося «регулярным» городом, в котором на смену узким улицам, сбегавшимся к кремлю или соборной площади, пришла военная чёткость линий широких проспектов и каналов. Он участвовал в разработке архитектурных планов новой столицы, сам руководил застройкой, вникал во все мелочи, включая установку скамеек и посадку деревьев.
Ежедневно из-под его пера выходило около десятка указов. Отдыхать он не умел — вместо этого менял занятие. Пётр, первый в отечественной истории
Разносторонняя образованность и горячая любовь к Отечеству сочетались в нём с жестокостью и пренебрежением к человеческой личности. Ни в чём не терпевший непрофессионализма, Пётр мог указать палачам на погрешности в их работе («ноздри вынуты малознатно») или порадовать флорентийского герцога экзотическим подарком — шестью привезёнными из тундры «самоедами» (ненцами) «подурнее рожищем». Он умел утешать друзей в их несчастьях — и не считался с человеческими потерями в своих начинаниях.
Русский царь личным примером учил соблюдать светские приличия — и рубить головы восставшим стрельцам, а в гневе был способен даже на убийство. Во время нервных припадков «лицо его было чрезвычайно бледно, искажено и уродливо; он делал различные странные гримасы и движения головою, ртом, руками, плечами, кистями рук и ступнями».
Колоссальное напряжение Пётр снимал, расслабляясь в своей «компании», куда входили русские и иностранцы, люди разного звания и положения: бояре и выходцы из рядовых служилых родов, военные, корабельные мастера, священники. В 1697 году царских приближённых насчитывалось уже свыше ста человек, среди которых были его ближайшие сподвижники А. Д. Меншиков, Ф. Я. Лефорт, Ф. А. Головин, Я. В. Брюс, Ф. М. Апраксин, Б. А. Голицын, Ф. Ю. Ромодановский, представители старой знати Т. Н. Стрешнев, И. А. Мусин-Пушкин, М. П. Гагарин, Ф. И. Троекуров, И. И. Бутурлин, Ю. Ф. Шаховской и незнатные «приятели». Из них составилась шуточная иерархия, получившая название «Всепьянейший, всешу-тейший и сумасброднейший собор», где сам Пётр занимал должность протодьякона под неприличным именем Пахом Пихай-хуй. Современники по-разному объясняли смысл существования этой странной «коллегии»: одни считали, что царь спаивал гостей, чтобы выведать у них нужные сведения; другие полагали, что собор служил поучительным примером для сановников с целью отвратить их от пьянства; третьи видели в соборе только необычную для московского двора форму развлечения, отдыха от воинских и государственных дел.
Сопровождавший заседания собора разгул, вроде придуманной самим Петром церемонии поставления в 1718 году нового «князь-папы», бросал вызов освящённой веками старине:
«Пред ним несли две фляги, наполненные вином пьянст-веннейшим... и два блюда — едино с огурцами, другое с капустою... Оный же поставляющий ещё вопрошал: “Како содержиши закон Бахусов и во оном подвизаешися?” Поставляемый отвещевал: “Ей, орла подражательный и всепьянейший отче! Востав поутру, ещё тме сущей и свету едва яв-ляющуся, а иногда и о полунощи, слив две или три чарки, изливаю и, продолжающуся времяни, не [в]туне оное, но сим же образом препровождаю; егда же придёт время обеда, пью по чашке немалой, такожде переменяющимся брашном всякой непуст препровождаю, но каждой ряд разными питья-ми — паче же вином, яко лутчим и любезнейшим Бахусо-вым, — чрево своё, яко бочку, добре наполняю, так что иногда и ядем, мимо рта моего носимым от дражания моея десницы и предстоящей во очесах моих мгле. И тако всегда творю и учити мне врученных обещаюс, инако же мудрству-ющия отвергаю и яко чужды творю, и ебиматствую всех пья-ноборцев, но яко же иерех творити обещаюс до окончания моея жизни с помощию отца нашего Бахуса; в нём же живём, а иногда и с места не движимся, и есть ли мы или нет — не ведаем; еже желаю тебе, отцу моему, и всему нашему собору получити. Аминь”»10.
Прочие подробности таких празднеств, полагал дипломат и мемуарист Б. И. Куракин, можно описать лишь «в терминах таких, о которых запотребно находим не распространять, но кратко скажем — к пьянству, и к блуду, и к всяким дебошам». Такая «демократизация» повседневного обихода едва ли могла облагородить и без того не слишком изысканные нравы. Если отец Петра царь Алексей Михайлович лишь в редких случаях позволял себе подшутить над своими боярами (в 1674 году «жаловал духовника, бояр и дьяков думных, напоил их всех пьяными»), то сам он уже превратил свои развлечения в демонстративные. Неуёмный государь систематически понуждал двор, военачальников и статских чиновников к публичному и порой подневольному веселью. Важные события отмечались «ударными вахтами» вроде восьмидневного беспрерывного маскарада в честь заключённого в Ништадте мира со шведами. Тогда гостеприимный государь становился страшен для своих гостей, которых приказывал поголовно (включая дам, архиереев и дипломатов) поить до бесчувствия. Уклониться было невозможно — датский посол и бывалый морской волк командор Юст Юль не смог избежать угощения, даже забравшись на корабельную мачту: «[Пётр] полез за мною сам на фокванты, держа в зубах тот стакан (от которого я только что спасся), уселся рядом со мною, и там, где я рассчитывал найти полную безопасность, мне пришлось выпить не только стакан, принесённый [самим царём], но ещё и четыре других стакана».