Романовы
Шрифт:
Летом Елизавета в сарафане водила хороводы и каталась на лодках, осенью под звуки рога гонялась с псовой охотой за зайцами, зимой скользила на коньках и носилась в санях на тройках; вернувшись, пела со слободскими парнями и девками и «мастерски отделывала с ними все русские пляски». Денег порой не хватало, но веселье било ключом, а спиртное лилось рекой: на месяц выходило 17 вёдер водки, 26 вёдер вина и 263 ведра пива — и это «окроме банкетов». Двадцатилетняя царевна жила широко и любила много — словами того же биографа, «роскошная её натура страстно ринулась предвкусить прелестей брачной жизни». От того времени осталась песня, приписываемая народной памятью Елизавете:
Я не в своей мочи огнь утушить,
Сердцем болею, да чем пособить,
Что
Легче б тя не знати, нежель так страдати.
После неожиданной смерти Петра II Елизавета согласно завещанию матери оказалась наследницей трона, поскольку её старшая сестра Анна, выходя замуж за герцога Голштинского, отреклась от прав на российскую корону, а в 1728 году умерла, оставив сына. Однако Верховный тайный совет признал Елизавету незаконнорождённой и отказал ей в правах на престол. Новая императрица Анна Иоанновна двоюродную сестру не любила и видела в ней опасность для своей власти. Цесаревну вызвали в Петербург, но она не имела права являться к императрице без предварительной просьбы или специального приглашения. Ей сократили содержание со ста до тридцати тысяч рублей, запретили устраивать у себя ассамблеи, а Шубина сослали в Сибирь.
Но грозная императрица ничего не могла сделать с нежеланной родственницей — дочерью Петра Великого, хотя тоже пыталась выдать её «за отдалённого чюжестранного принца» и даже думала, как бы постричь её в монахини. Девушка сохраняла при дворе почётное место и по-прежнему являлась украшением любого бала. «Принцесса Елизавета... красавица. Кожа у неё очень белая, светло-каштановые волосы, большие живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она склонна к полноте, но очень изящна и танцует лучше всех, кого мне доводилось видеть. Она говорит по-немецки, по-французски и по-итальянски, чрезвычайно весела, беседует со всеми, как и следует благовоспитанному человеку, — в кружке, но не любит церемонности двора», — передавала свои впечатления о полуопальной принцессе леди Рондо.
Бирон во время своего кратковременного регентства относился к Елизавете вполне доброжелательно и даже заплатил её долги — может быть, потому, что намеревался обвенчать цесаревну со своим старшим сыном. С правительницей Анной Леопольдовной отношения тоже складывались неплохо: на свой день рождения (18 декабря) Елизавета получила от «сестрицы» браслеты, золотую табакерку с государственным гербом и 40 тысяч рублей, а позднее — подарки от имени младенца-им-ператора. Она, в свою очередь, стала восприемницей дочери правительницы, а Ивану Антоновичу подарила два пистолета и ружьё.
Но, кажется, именно в это время Елизавета впервые выказала желание царствовать. Поначалу она рассчитывала на скорую смерть младенца-императора и с конца 1740 года консультировалась с французским послом Шетарди и его шведским коллегой Нолькеном. Те сулили поддержку — в обмен на официальное обещание пересмотреть результаты Северной войны, однако осторожная принцесса не желала давать письменных обязательств.
«Знаете, кто я»
Не слишком знатные, но преданные слуги тридцатилетней цесаревны (камердинер Василий Чулков, камер-юнкеры Александр и Пётр Шуваловы, Михаил Воронцов, Арман Лесток) не могли рассчитывать на карьеру при «большом» дворе. С их помощью Елизавета вступила в борьбу за власть.
В апреле 1741 года английский посол Финч известил Ос-термана и принца Антона, «будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княгини Елизаветы Петровны и соединиться с этой целью со шведами, едва они перейдут границу». За принцессой стали следить — но подозрительного не обнаружили, кроме визитов к французскому послу.
Существовал проект выдать цесаревну замуж за младшего брата Антона Ульриха, принца Людвига, которого покорные чины Курляндии только что избрали своим герцогом вместо Бирона. Но Анна Леопольдовна не отличалась властолюбием и решительностью. Замкнувшись в узком придворном кругу вместе с подругой-фрейлиной Юлианой Менгден и возлюбленным, саксонским
В этих условиях симпатии к простой и открытой цесаревне росли. Она, как отметил английский посол, «чрезвычайно приветлива и любезна, потому её лично очень любят, она пользуется чрезвычайной популярностью».
Летом 1741 года Швеция объявила России войну, но связанные с ней надежды Елизаветы рухнули после поражения шведского корпуса 23 августа при Вильманстранде; опубликованный шведами (и согласованный с ней) манифест о борьбе с министрами-иностранцами никакого отклика не вызвал. 23 ноября 1741 года правительница беседовала с Елизаветой во время куртага: «Что это, матушка, слышала я, что ваше высочество корреспонденцию имеете с армиею неприятельскою и будто вашего высочества доктор ездит ко французскому посланнику и с ним вымышленные факции в той же силе делает». Елизавета, конечно, с негодованием отмела подозрения: у неё «никаких алианцов и корреспонденций» с противником нет и в помине, а если доктор Лесток зачем-то встречался с Шетарди, то она его расспросит. Разговор перешёл во взаимные упрёки, и дамы расстались недовольные друг другом.
Настоящий заговор возник в другом месте — в гвардейской казарме. Елизавета и раздражённые новыми порядками гренадеры быстро нашли общий язык — в глазах солдат цесаревна оставалась славной дочерью их великого полковника. Во главе «партии» Елизаветы стали Преображенский сержант, бывший саксонский торговец Юрий Грюнштейн, и несколько унтер-офицеров и рядовых гренадерской роты.
В тот же день Елизавета послала за гренадерами, которые заверили её в своей преданности. Последним толчком к перевороту стало поступившее на следующий день в гвардейские полки повеление принца Антона быть «к походу во всякой готовности»: гвардии предстояло поздней осенью отправиться из столицы на финскую границу. Вечером Лесток получил от Шетарди две тысячи рублей для раздачи солдатам. Прибыв вместе с Михаилом Воронцовым и Лестоком в казармы, любимица гвардии знала, как к ним обратиться: «Знаете ли, ребята, кто я? И чья дочь?» — и попросила помощи: «Моего живота ищут!» После принесения присяги Елизавете гренадерская рота выступила в поход. По дороге к Зимнему дворцу от колонны отделялись отряды для ареста министров Анны Леопольдовны — Ле-венвольде, Миниха, Головкина, Менгдена, Остермана — и близких к ним лиц. Солдаты подняли цесаревну на руки и стремительным броском захватили дворец с императорской семьёй.
Спешно созванные вельможи приносили Елизавете поздравления и сочиняли манифест о её вступлении на престол. Вслед за ними к Елизавете в её прежний дворец, где уже сидели под арестом брауншвейгское семейство и его «партизанты», спешили прочие чиновники. Безвестный офицер видел новую правительницу среди её воинства: «Большой зал дворца был полон Преображенскими гренадерами. Большая часть их были пьяны; они, прохаживаясь, пели песни (не гимны в честь государыни, но неблагопристойные куплеты), другие, держа в руках ружья и растянувшись на полу, спали. Царские апартаменты были наполнены простым народом обоего пола... Императрица сидела в кресле, и все, кто желал, даже простые бурлаки и женщины с их детьми, подходили целовать у ней руку».
К восьми утра «генеральное собрание» в старом дворце Елизаветы завершилось составлением первого манифеста нового царствования. В нём объявлялось, что в правление младенца-императора произошли «как внешние, так и внутрь государства беспокойства и непорядки, и следовательно, немалое же разорение всему государству последовало б»; поэтому все верные подданные, «а особливо лейб-гвардии нашей полки, всеподданнейше и единогласно нас просили, дабы мы... отеческий наш престол всемилостивейше восприять соизволили», что и было сделано по «законному праву»: как «по близости крови», так и по «единогласному прошению».