Романы в стенограмме (сборник)

Штритматтер Эрвин

Колебания

Лидии Герасимовой

Иногда нам удается, пусть краткое время, прожить тихо, как неодушевленный предмет, но напряженно-внимательно, как полноценный человек, и тогда мы становимся свидетелями удивительных событий.

Ранним утром я остановился поглядеть на только что расцветшие ирисы, как вдруг один лепесток выскочил из острой шишечки, за секунду до того еще бывшей бутоном. Одним махом бутон превратился в цветок. Отогнутый его лепесток, верно, казался насекомым пестрой посадочной площадкой или крылечком. Дверь нектарной лавки стояла настежь, и цветная вывеска сулила: мед в обмен на пыльцу!

Может,

то был тихий утренний ветерок, а может, многократно умноженные воздухом взмахи крылышек комара или еще более неприметные колебания, вроде радиоволн, послужили толчком к тому, чтобы раскрылся цветок ириса. Слишком мало мы еще знаем о разнообразных колебаниях и волнах мироздания, которые наверняка и нас толкают к тем или иным высказываниям и поступкам.

Болтун

Скворцы подражают пению или чириканью других птиц. Если держать их в одиночестве, они повторяют за человеком даже целые фразы. А бывают, как известно, и люди-скворцы.

Рассказывают, что десятки лет назад некий органист держал в клетке скворца. Когда однажды тот улетел от своего хозяина и вместе с другими скворцами угодил в сеть птицелова, он протрещал фразу, которую частенько слышал от своего хозяина: «Я кантор из Ютеборга». Суеверный птицелов перепугался и отпустил этого скворца, а заодно и его сородичей на волю.

Скворец, что живет в скворечнике справа от моего уставленного цветами окна, иногда поет целые строфы, заимствованные из песен хохлатого жаворонка. Наверняка он зимовал неподалеку от него, и грустная жавороночья мелодия запечатлелась в скворечьем мозгу. Песня серой птички-сестрички, видно, произвела большое впечатление на моего скворца.

Аист и трактор

Комбайны прошли по полям, рожь была сжата, обмолочена, зерно и солома вывезены, самые жаркие дни года остались позади.

В прежние времена поэты с грустью пели о ветре, что гуляет над жнивьем. Песня устарела: у ветра нет теперь возможности гулять над жнивьем, ибо, свезя горы соломы, тракторы с грохотом возвращаются на поля и лущат стерню, подготовляя почву для пожнивной культуры.

Аист, стоя на уже взбороненной части пашни, пропустил трактор, бросился на свежий след бороны, ткнулся клювом в землю, поймал какую-то трепыхающуюся тварь и сжал половинки клюва. Звук был такой, словно кто-то сложил деревянный циркуль. Аист проглотил добычу и снова ткнулся клювом в землю — он специализировался на ловле мышей.

Трактор вернулся, аист на своих проволочных ногах заковылял в сторонку, трактор протарахтел мимо, аист полулетя поспешил к новой борозде, за новой партией ставших бездомными мышей.

Птица собирала свой урожай с помощью трактора — еще одна сказка нашего времени.

Волшебство росы

Ночь в полнолуние сменилась росистым утром, и оно явило миру титаническую работу предосенних пауков. Ели, черемуха, вереск и метлица на паутинных парусах скользили навстречу рассвету. Сосновые заказники походили на гавани, в них кишели зеленые корабли со сверкающими парусами. Над просеками были натянуты изящно сотканные транспаранты, в них отражались все семь цветов спектра. Вереск еще не распустился, экономил свою лиловость в ожидании великого часа — полудня. Лесные птицы расправили отдохнувшие крылья, пролетели немного — шорох крыльев был едва слышен, — снова сели, и воцарилась тишина. Над тропками натянута паутина, от росы она кажется толстой проволокой — проволока, повсюду проволока. Моя лошадь остановилась, на какие-то мгновения и я изнемог от этого волшебства росы: огороженный со всех сторон, стоял я посреди леса как

памятник странствующему рыцарю, и мне казалось, что я должен ждать, покуда меня освободит теплое утреннее солнце. Но мне нельзя было медлить, и я взбодрил свою кобылу. Как только первые нити этой проволоки бесшумно разорвались о лошадиную грудь, рассеялись и мои иллюзии, я перешел на рысь, ибо мне было бы тяжело провести это росное утро одному, ни с кем не поделившись радостью.

Дикий хмель и ломонос

Куст дикого хмеля у плетеного мостика за лето дорос до нижних веток молодой сосенки и обвился вокруг них. Через несколько лет хмель задушил бы сосну. Я, человек, предвидел это, так как жизненный опыт и логика заставляют меня заглядывать в будущее, и решил предотвратить лесную трагедию.

В темной лощине, неподалеку от болотца, излюбленного дикими кабанами, белый ломонос душил черемуху. Там уж я не думал ничего предотвращать, а просто соскочил с лошади и сорвал несколько поздних цветов ломоноса, чтобы принести эти цветы и их аромат домой, к моей возлюбленной, как последний привет лета.

Ласточки и скворцы

Лето на исходе. Мглистое утро. Тучи, казалось, раздумывают: пролиться им наземь дождем или паром плыть дальше.

На дымчато-сером кусочке неба за моим окном кружились ласточки, ожившие галочки на серой оберточной бумаге. Внезапно в стаю ласточек врезались летевшие в четыре ряда скворцы. Скворец за скворцом, сверху, сбоку — набело переписанная задачка на сложение.

Ласточки, почувствовав, что им мешают, заверещали, а скворцы невозмутимо проследовали на свою работу, в лес. Кружение ласточек означало вылет комарья, походный строй скворцов — страх перед прожорливостью хищных птиц.

Суета и порядок — все неспроста.

Неясыть

Настал вечер. Небо светилось расплавленным золотом, и мягкий ветерок подгонял облака, легкие, как белые шелковые платки. Потом ветер стих. Даже всегда беспокойные листья осины трепетали едва заметно. Над горизонтом вздымалась черная туча, словно выползая из тайника еловых лесов. Что она напоминала мне: свирепую акулу или современный самолет? Форма акулы древняя, и человек воспользовался ею, чтобы сделать еще быстрее своего небесного турмана.

К ночи в кудрявых кронах сосен утихла воронья свара. На озере подрались два диких селезня и подняли такой плеск, словно кто-то споласкивал пучок морковки.

Жеребенок положил голову кобыле на холку и обнюхал уздечку в моей руке. Неподалеку на свиль сука опустилась неясыть. Она побаивалась лошадей, да и я показался ей подозрительным. Застучав клювом, она встопорщилась и, наконец, улетела охотиться. Туча-акула произвела на свет акуленка, а то, что от нее осталось, развеялось по свету. Молодая акула плыла по вечерней заре.

Трижды неясыть возвращалась. Вертя головой, таращилась на меня и лошадей. Что это за подозрительное существо взросло на лесной почве, покуда она спала? Любопытство подстегнуло ее, и она полетела прямо на меня. Кобыла зафыркала. Неясыть вскрикнула. Предостерегла ворон. Вороны молчали, а дикие утки скрылись в камышах. Еще раз, уже вдалеке, послышался стук клюва неясыти. Захлопнулись ворота в лесное царство.

Плащ из лошадиного запаха

Кобыла с жеребенком паслись у озера. Седло скрипело, и тихонько позвякивали стремена. Извечные звуки. Извечна и стая мучителей — серых слепней, впившихся в шеи кобылы и жеребенка. Воздух на два метра вокруг пропах лошадиным потом. Я стоял как бы закутанный в плащ из лошадиного запаха, который сделал меня «невидимым» для нюха косуль.