Росс Полдарк
Шрифт:
Так что спустя месяц Росс послал Джима Картера (Джуд отказался идти) к Тому Карну с двумя гинеями годового жалования девушки. Джим сказал, что Карн угрожал переломать ему все кости, но не стал отказываться от золота, и это намекало на то, что он готов смириться с потерей дочери.
После того крупномасштабного вторжения шахтеры Иллагана притихли. Всегда оставался шанс нарваться на неприятности, когда придет время следующего праздника, но до той поры расстояние между ними спасет от случайных столкновений. Росс какое-то время подозревал, что они могут попытаться забрать ребенка силой, и велел Демельзе не удаляться далеко от дома. Однажды вечером, кода он ехал домой из Сент-Агнесс,
Прибирая хлам в библиотеке, Пруди наткнулась на кусок крепкой узорчатой ткани для портьер, из которой, постирав её и подрезав, сделала два мешковатых платьица для девочки. Потом разрезали старое покрывало с кружевами по краям, превратив в две пары нижних юбок. Демельза раньше никогда не видела ничего подобного, и когда их носила, то всегда старалась стянуть вниз так, чтобы кружева выглядывали из-под подола юбки.
Против своей воли Пруди оказалась втянута в битву, в успешный исход которой сама не верила: войну против вшей. Демельзе частенько приходилось напоминать, что её новый хозяин не терпит ни грязных тел, ни грязных волос.
– Но как он узнает?
– спросила однажды девочка, когда дождь стекал по темно-зеленому стеклу кухонного окна.
– Как он узнает? У меня темные волосы, и не видно большой разницы - мытые они, или нет.
Пруди нахмурилась, поливая мясо, которое жарилось на вертеле над огнем.
– Да. Только всё дело в количестве вошек.
– Вошек?
– переспросила Демельза и почесала голову.
– Почему же? Вошки у всех есть.
– Они ему не нравятся.
– Но у тебя, - серьезно произнесла Демельза, - они есть. У тебя их больше, чем у меня.
– Они ему не нравятся, - упрямо повторила Пруди.
Демельза на мгновение призадумалась.
– Но как ты предлагаешь от них избавиться?
– Мыться, мыться, мыться и еще раз мыться.
– Как крякающей утке, - сказал Джуд, который только что вошел в кухню.
Демельза повернула голову и посмотрела на него своими темными внимательными глазами. Затем снова взглянула на Пруди.
– И что же ты сама от них до сих пор не избавилась?
– спросила она, горя желанием услышать ответ.
– Мылась маловато, - саркастически произнес Джуд.
– У людей кожа есть, не пристало им такое. Скрести свою задницу до мяса, чтоб кому-то удовольствие доставить. Но всё равно, это ж зависит от того, насколько тебя вошки любят. До чего ж забавные твари. Одних любят больше, чем других. От некоторых просто отлипнуть не могут, будто они братья. А других Господь сделал чистыми от природы. Вот взять меня - вошек у меня на башке не найдешь.
Демельза внимательно его осмотрела.
– Ага, только у тебя и волос-то нет, - сказала она.
Джуд бросил принесенный торф.
– Лучше бы научила ее держать язык за зубами, - раздраженно бросил он жене, - всё полезней будет. Научила бы ее манерам, как с почтением говорить и отвечать, да почитать тех, кто постарше и получше нее, всё было б полезней. А потом могла бы потрепать себя по голове и сказать: "Гляди-кась, как я постаралась, научила ее приличиям". А ты что делаешь? Сразу и не разберешь. Учишь ее быть нахалкой.
В тот вечер Джим Картер сидел в коттедже Мартинов и разговаривал с Джинни. Проработав всю зиму в Нампаре, он сблизился с семьей Мартинов. По мере того, как росла его привязанность к Джинни, он всё реже виделся с собственной семьей. Джим сожалел об этом, поскольку мать по нему скучала, но не мог находиться в двух местах одновременно, а в приветливом коттедже
Его отец, опытный вольный рудокоп, заработал приличные деньги еще до того, как ему исполнилось двадцать шесть, а потом его подкосила чахотка, от которой он уже страдал долгие годы, и через шесть месяцев миссис Картер осталась вдовой с пятью маленькими детьми, старшему, Джиму, было всего восемь.
Фред Картер изо всех сил старался платить шесть пенсов в неделю, чтобы Джим посещал школу тетушки Элис Тревемпер, и говорили, что мальчик останется там еще на год. Но нужда прекратила эти разговоры, как ветер сдувает дым, и Джим стал просеивать руду в Грамблере. Это была работа "на траве", то есть на поверхности, потому что жители Корнуолла не обращались со своими детьми столь же бессердечно, что и обитатели остальной страны. Но и работа просеивателя не была идеальной, поскольку приходилось промывать руду в воде, стоя в скрюченной позе десять часов кряду. Мать Джима встревожилась, увидев у сына кровь. Но со многими другими мальчиками происходило то же самое. Всё дело было в шиллинге и трех пенсах в неделю.
В одиннадцать лет он уже работал в шахте вместе с напарником и отвозил руду тачками, но Джим унаследовал отцовский талант и к шестнадцати годам стал уже вольным рудокопом в своей собственной выработке, зарабатывая достаточно, чтобы содержать семью. Он весьма этим гордился, но спустя пару лет обнаружил, что здоровье его ухудшается, а густой кашель похож на отцовский. В двадцать лет, горюя о такой судьбе, он позволил матери уговорить себя покинуть шахту и расстаться со всеми источниками дохода, передав свой шурф младшему брату и нанявшись поденщиком на ферму. Даже приличное месячное жалование, которое он получал у капитана Полдарка, было на четверть меньше, чем он обычно зарабатывал, но дело было не только в потере денег, а в потере положения, вот что его расстраивало. Шахтерское ремесло было у Джека в крови, он любил эту работу и хотел ей заниматься.
Он бросил то, чего так желал. Хотя сейчас он стал сильнее и крепче, а будущее уже не так его страшило.
Джим сидел в углу в доме Мартинов и шептался с Джинни. С одной стороны камина Заки Мартин курил глиняную трубку и читал газету. С другой же стороны миссис Мартин качала в одной руке трехгодовалую Бетси-Марию Мартин, которая оправлялась от опасного приступа кори, а в другой руке - младшего двухмесячного младенца, изредка похныкивающего. Комнату слабо освещала глиняная лампа, которую называли ночником, с двумя маленькими фитилями на выступах по сторонам сосуда. Сосуд был наполнен жиром сардин, поэтому пахло рыбой. Джинни и Джим сидели на самодельной деревянной скамейке в комфортной полутьме. Джинни еще не выходила после наступления темноты, даже в сопровождении Джима - единственное больное место в их дружбе. Но Джинни клялась, что ей не будет ни минуты покоя, пока за каждым кустом мерещилась притаившаяся фигура. Лучше уж быть здесь, даже со всей семьей, мешающей влюбленным уединиться.
Тусклый свет выхватывал из мрака только отдельные детали комнаты: поверхности, очертания и изгибы, края и силуэты. Стол только что очистили от вечернего чая, ячменного хлеба и горохового пудинга; мокрые круги показывали, где с древних оловянных чайников просочилась вода. На другом конце оставались крошки после двух младших девочек. Была видна только густая копна рыжих с сединой волос Заки, краешек торчащей трубки, изгиб "Шерборн Меркьюри" с мелким шрифтом, зажатой в волосатых руках, словно читающий боялся, что она может улететь.