Россия и мусульманский мир № 10 / 2014

Коллектив авторов

Кабарда оказывается в фокусе дипломатического противоборства и военно-политической активности держав с 1560-х годов. Кабардинский, условно говоря, «вопрос» вычленяется из обще-адыгского контекста, приобретает самостоятельное значение, но одновременно остается частью более широкого контекста кавказских проблем. Международно-правовое оформление, а затем и решение «кабардинского вопроса» приходятся на XVIII в. Кучук-Кайнарджийский мирный договор 1774 г., фиксируя отказ Турции от вмешательства в определение статуса Большой и Малой Кабарды, фактически признал их принадлежность России.

Это, однако, не снимало для России проблему установления надежного контроля и имперского судебно-административного порядка на территории Кабарды. Потребовалось еще полвека, чтобы с использованием методов военно-политического давления, карательных

экспедиций и экономической блокады решить эту проблему. Характерно, что завершающий этап данного процесса в первой четверти XIX в. сопровождался подлинной демографической катастрофой. Вследствие происходившего с начала XIX в. переселения кабардинцев за Кубань, многочисленных карательных экспедиций и опустошительной эпидемии чумы население Кабарды сократилось в разы.

С начала XIX в. Российская империя приступает к присоединению Закавказья, что обостряет противоречия с Турцией, в том числе и на Северо-Западном Кавказе. С точки зрения российских правящих кругов по Адрианопольскому договору 1829 г. они обрели международно-правовое основание для установления своего суверенитета над закубанскими черкесами. Но в действительности это привело только к смещению фокуса черкесского вопроса с Ка-барды на Западную Черкесию. Черкесы не желали признавать над собой власти российского императора и вступили на путь вооруженного сопротивления. Англия не признавала правомерности условий Адрианопольского договора и открыто настаивала на независимости Черкесии, Турция негласно поощряла черкесское сопротивление.

В результате «черкесский вопрос» стал одним из элементов «восточного вопроса» в международной политике второй трети XIX в. При этом он, как ранее конфликтная ситуация вокруг Ка-барды, не имел общеадыгского масштаба. Его объем определялся не этническими, а геополитическими факторами, а динамика зависела от соотношения сил держав и эффективности черкесского сопротивления. Несмотря на поражение России в Крымской войне, попытки Англии на Парижском конгрессе 1856 г. включить решение «черкесского вопроса» в общее дипломатическое урегулирование оказались безуспешными. Тем самым в международно-политическом плане он был снят с повестки дня, поскольку никто, кроме самих черкесов, не оспаривал теперь условия Адрианопольского мира. Но вновь, как и в случае с Кабардой после 1774 г., России еще предстояло военной силой утверждать свое господство в Черкесии. Завершение Кавказской войны, сопровождаемое масштабной этнической чисткой и массовым изгнанием черкесского населения Северо-Западного Кавказа, подвело черту под «черкесским вопросом» в его первоначальной форме [Панеш, 2007].

Таким образом, для ранней фазы указанного «вопроса» – оспариваемого статуса черкесов – характерно было то, что он инициировался внешними силами. Поскольку при этом преследовались геополитические цели, то «черкесский вопрос» практически никогда не определялся в этнических терминах и не привязывался ко всей исторической области Кавказа, населенной адыгами, – Черкесии как к целостной территориально-политической единице. Предметом противоборства держав оказывались либо более широкие (Кавказ, Северный Кавказ), либо более узкие (Кабарда, Западная Черкесия) политико-географические и этнополитические единицы.

Историческая ситуация, в которой оказались адыги после завершения Кавказской войны, демонстрирует, что актуализация того или иного «вопроса» определяется не только и не столько тяжестью положения соответствующего субъекта, сколько его способностью активно добиваться изменения своей судьбы. Или же наличием иных сил, заинтересованных в открытой постановке данного вопроса и располагающих необходимыми для этого средствами влияния.

Черкесы в Российской и Османской империях не имели реальных сил и возможностей для активной и массовой борьбы за свои интересы, и их политическое национальное движение ни в той, ни в другой империи не развернулось. Теоретически «черкесский вопрос» мог актуализироваться в ситуации острого международного конфликта (войны), в который оказались бы вовлечены эти страны, либо в ситуации глубокого внутреннего кризиса, революции, государственного распада. Совпадение такого рода внешних и внутренних факторов имело место в период Первой мировой войны и в России, и в Турции. Они создали для «черкесского мира» ситуацию неустойчивости и неопределенности. В этом смысле возникла объективная

политическая почва для новой постановки соответствующего «вопроса». Содержание, форма и результаты его актуализации отражали как наследие истории, так и реалии первой четверти XX в.

Перед необходимостью этнополитического самоопределения в той или иной мере и форме оказались все группы черкесского населения на территориях бывших Российской и Османской империй. Но возможности выработки единой общечеркесской программы решения проблемы были весьма ограничены. Этому препятствовали различия в положении отдельных ареалов «черкесского мира» и недостаточная интенсивность информационного обмена, социальных связей и личных контактов. В результате черкесский фактор в этнополитических процессах на Северном Кавказе не получил четкого целостного выражения. Он либо растворялся в «горском интегризме», либо фрагментарно реализовался в локальных комплексах межэтнических отношений в процессе становления советских автономий. Данный фактор в Османской империи интегрировался в геополитические проекты ее правящих кругов относительно всего Кавказа или, по крайней мере, северной его части. Он ассоциировался с тамошними диаспорами в целом, но преобладание среди них групп западнокавказского абхазо-адыгского круга не подвергается сомнению. Отсюда и исходили идеи некого общего решения «черкесского вопроса», и именно поэтому в соотношении его элементов произошли кардинальные изменения.

На исходе Кавказской войны ядро «черкесского вопроса» сводилось к фиксации территориально-политического статуса Западной Черкесии. Этносоциальные и этнодемографические последствия, а именно – очищение Северо-Западного Кавказа от черкесского населения – вытекали из геополитических целей и военных соображений. Ситуация начала XX столетия демонстрирует обратное соотношение территориально-политических и гуманитарных (социально-демографических) аспектов «черкесского вопроса». Теперь он подразумевает определение статуса групп северокавказского (черкесского) населения, не укоренившегося окончательно в Османской империи.

Три момента представляются здесь наиболее существенными. Во-первых, черкесская тема формулировалась представителями интеллектуальных, элитных слоев диаспоры и не сводилась к подкреплению военно-политических целей Турции. Она отражала реальный исторический опыт и их собственные представления и стремления. Выступление представителя черкесов И. Беданока на Третьей конференции «Союза национальностей», состоявшейся в Лозанне 27–29 июня 1916 г., воплотило в себе то, что можно было бы назвать феноменологией «черкесского вопроса». Им были затронуты темы, формирующие неустранимую внутреннюю структуру, концептуальное пространство, в котором движется всякий дискурс черкесских тем, и сегодня оказывающихся на слуху при обсуждении истории российско-кавказских отношений. Это – завоевание Кавказа Россией, жестокость методов ведения войны, изгнание и рассеяние черкесов, ассимиляция и угроза полной утраты ими своей самобытности [Российский…]. В реальной политической практике того времени изменение положения дел в «черкесском мире» зависело в решающей степени не от самих черкесов, а от меры соответствия их интересов, запросов и стремлений (гео)политическим интересам держав. Но в социальном и политическом дискурсе, в публичном проговаривании черкесских проблем этноисторический контекст уже не растворяется в геополитическом контексте противоборства империй, а приобретает самостоятельное звучание.

Во-вторых, отправным пунктом в постановке «черкесского вопроса» образца первой четверти XX в. неизбежно оказывалась оценка ключевого исторического события – завоевания Кавказа Россией и утраты большей частью адыгов своей Родины. Но здесь обнаруживаются расхождения в историческом опыте различных их групп. Поскольку для зарубежной черкесской диаспоры реальные отношения и взаимодействие с российским обществом и государством прекратились с момента изгнания, их отношение к России главным образом формировалось собственно этим событием. Для оставшихся на Северном Кавказе социально-правовое, экономическое, культурное взаимодействие с российским обществом и государством продолжалось и после завоевания. Их отношение к России формировалось не только исторической памятью, но и ближайшим этносоциальным опытом и поиском будущего, поэтому они не ставили на повестку дня «черкесский вопрос» в какой бы то ни было форме [Kosok, 1955, р. 45].