Россия и мусульманский мир № 9 / 2014
Шрифт:
• В сложной ситуации оказалась Российская православная церковь (в украинских приходах Московского патриархата около половины общин РПЦ), неясны перспективы Всеправославного собора в 2016 г.
• Ухудшилась «политическая кредитная история» пророссийских лоббистских групп, и стало проблемным (на сегодняшний день) использование Россией рычагов политического влияния на конфликты в мировой экономике, в том числе связанные с развитием точных производств и высоких технологий.
• Возможно обострение территориальных конфликтов на постсоветском пространстве, где появилась возможность апелляции к нарушению принципа нерушимости границ самой Россией, ранее обладавшей статусом признанного арбитра и гаранта соглашений, сложившегося баланса сил и интересов.
• Представляется потенциально конфликтным и сам процесс «вписывания» политического и экономического субъективирования Крыма в нынешнюю архитектуру Российской Федерации. Примечательны
• Принятие мер по защите российского бизнеса от западных санкций при определенной трансформации может привести к затуханию публичной политической борьбы с коррупцией.
• Конфликты переходят в личностную плоскость (коммуникации не друг с другом, а друг о друге), в ревность к чужому лидерству, которая приобретает у западных политиков характер агрессивной конфликтогенности, имеет провоцирующий характер максимального осложнения личной жизни (если не самому первому лицу, то его близкому окружению). Тезис Аль Капоне: «Это просто бизнес, ничего личного» – переворачивается, это теперь в основном «личное».
• Конфликтное поведение становится демонстрационным, широко используются «конфликты возмездия». «Истерически-инфантильная» конфликтность Барака Обамы, для которой характерно экзальтированное преувеличение своей роли, приводит к смеси мессианского стремления изменить Россию «по образу и подобию своему» и беспрецедентной публичной демонстрации идейной архаики – обычая кровной мести (высказывания о стратегии и тактике нанесения максимального ущерба, разрушения экономики Российской Федерации, о чем никогда не позволяли себе заявлять президенты США). Примеров подобного «радикализма слабости» немало и в посткрымском российском политическом дискурсе. При этом, чем мельче (по степени реального влияния, а не формального статуса) политик, тем активнее он замещает дефицит своего властного потенциала месседжами демонстрационной конфликтности, заботясь о виртуальном впечатлении от своей «крутизны».
• Возрастает аффективность конфликтов, для которой характерны нерациональная гиперреакция даже на незначительное раздражение, провоцирующее непропорциональность ответных действий: «Мы все равно покажем, кто здесь главный!»
Признаем, что Россия классически, прямо по Ральфу Дарендорфу, сумела тактически и территориально-локально (в Крыму) «справиться с конфликтами» и на этом этапе взяла «под свой контроль ритм истории». Упустившие такую возможность получили «этот ритм себе в противники» 1 . По Ницше, любое важное историческое событие есть отражение меняющегося соотношения сил, находящихся в постоянной борьбе, признак того, что некая превосходящая сила установила свое господство. Исходя из этого, крымские события – не преднамеренное действие или реализация определенного проекта и не свободный контракт участвующих сторон. С его точки зрения, это последовательность «более или менее укоренившихся, более или менее не зависящих друг от друга и разыгрывающихся здесь процессов возобладания, включая и чинимые ими всякий раз препятствия, пробные метаморфозы в целях защиты и реакции, даже результаты удавшихся противоакций» [Ницше 1996: 456].
1
Здесь можно предположить серьезное внимание В.В. Путина к теоретическим проблемам конфликтологии вплоть до имплицитного, текстуально совпадающего цитирования Зиммеля и Дарендорфа, причем в формате свободного обмена мнениями. Вот одна из новелл: «Конфликты всегда есть. Понимаете, конфликта нет только на кладбище, там все тихо и спокойно. Поэтому это нормальное явление, когда есть конфликт. Вопрос в том, чтобы найти цивилизованные инструменты решения конфликта и выходить из конфликта, укрепляя общество и государство, а не разрушая его». Путин В. 2013. Встреча с представителями непарламентских партий. – Президент России. Официальный сайт, 20 ноября. Доступ:(Проверено 27.03.2014.)
Социологические исследования ставок и целей различных государств в конфликтах классифицируются в литературе, исходя или из логики поведения в конфликте, зависящей от склонностей государства: «плохие вещи исходят от плохих государств (плохих руководителей)», или из логики ситуации: «плохие вещи возможны, если хорошие государства оказываются в плохом месте» [Аллисон, Зеликов 2012: 65].
И. Кант писал, что «ни одно государство не должно насильственно вмешиваться в политическое устройство и правление других государств… Сюда… нельзя отнести тот случай, когда государство вследствие внутренних неурядиц распалось на две части, каждая из которых представляет собой отдельное государство, претендующее на полную самостоятельность; если одному из них будет оказана помощь посторонним государством, то это нельзя рассматривать как вмешательство в политическое устройство другого (иначе возникла бы анархия)»… И еще: «…всякая попытка привить, как ветвь, государство, имеющее подобно стволу собственные корни, к другому государству означала бы уничтожение его как морального лица и превращение морального лица в вещь и противоречила бы идее первоначального договора, без которой нельзя мыслить никакое право на управление народом» [Кант 1966: 262– 263, 266, 274, 260].
Возможны ли действия по принуждению к деэскалации конфликтов вне пределов своей территории и юрисдикции, если речь идет о защите «своей клиентелы»? Действует ли в этом случае либеральная парадигма «демократии никогда не воюют с другими демократиями», ибо в них изначально заложены механизмы и структурные ограничения в использовании силы, нормы мирного разрешения конфликтов?
В.В. Путин не сделал ничего не укладывающегося в различные, в том числе и либеральные, парадигматические социологические конструкции внешней политики и международных отношений, – «правление, сопровождающееся Нарвами без Полтав, есть бессмыслица» (В.О. Ключевский). Сужая анализ частными характеристиками Путина, многие западные политологи выбирают стилистически красивые («Он засыпает с мышлением Петра Великого и просыпается с мышлением Сталина» 2 ), но неверные индикаторы представлений о наборе факторов национальной стратегии России, зачастую разрывая и размывая конфигурацию «системы РФ» (Г.О. Павловский).
2
New York Times, 2014. 23 марта.
Стандартное выделение лишь одних аспектов и их классификация и оценивание лишь одним способом искажают концептуальную призму. Симон Кордонский методологически изящно призывает при анализе российских контекстов отличать «в реальности» и «на самом деле», артикулируя, что «онтологическое единство и логическая несовместимость “реальности” и “на самом деле” порождают дискомфорт, когда слова не способны выразить в полной мере ни положения говорящего в структуре социального бытия, ни его отношения к этому бытию. От этого, наверное, и мучительный накал политико-философских дискуссий, когда один дискутант говорит о том, что есть “в реальности”, другой ему возражает – а “на самом деле” все не так… Раздвоенность придает жизни своеобразную авантюрность, от которой некоторые иностранцы впадают в ступор» [Кордонский 2000: 53–64].
Наряду с «фантасмагорическим модерном» (Вальтер Беньямин) аналитики-россиеведы легитимируют свой фокус оптики политологическим фундаментализмом, тоталитаризируя концептуальные основания исследования России одной специфической доктриной (в концентрированном виде ее выразил американский сенатор Д. Маккейн: «Россия – это автозаправка, маскирующаяся под страну. Это клептократия, это коррупция. Это нация, которая основывает свою экономику исключительно на нефти и газе»).
Более рафинированные и не столь русофобски-ангажированные эксперты, к числу которых относится Майкл Макфол, полагают, что одновременность внедрения демократии, экономической депрессии и ощущения имперской потери сгенерировали «контрреволюционную реакцию», тоску по старому порядку, недовольство итогами «холодной войны». Суть рассматриваемой посткрымской ситуации и поведения России бывший посол определяет так: «Мы не искали эту конфронтацию. Новая эпоха подкралась к нам исподволь, потому что мы не добились решительной победы в “холодной войне”. Россия не интегрировалась в западную модель мироустройства» [McFaul 2014]. Это – «в реальности».
«На самом деле» Запад не уловил (не смог, не сумел, не захотел, не успел) мегатренды изменения самой реальности, ее социально-политической физики и химии, смену социального кода поведения. Посткрымский сюжет – это точка, в которой государство Российское лишь «зафиксировало вес» на определенном этапе постсоветской трансформации, который П. Штомпка характеризовал как преодоление «посттравматического синдрома».
На наш взгляд, нет особой необходимости в поиске экзистенциального смысла в крымском конфликте, более перспективен его анализ в структурах и практиках повседневности, где сложилась ситуация, когда корректирующие действия врача после травмы совпали с желанием самого больного.