Россия и современный мир №1 / 2015
Шрифт:
«Культурная революция» завершилась ликвидацией ее вождей: при загадочных обстоятельствах погиб ближайший сподвижник Мао маршал Линь Бяо, вслед за ним была репрессирована «банда четырех» во главе с Цзян Цин, женой Кормчего. Попытка Мао и его ближайшего окружения углубить социалистическую революцию, реализовав альтернативу этатистско-бюрократической модернизации советского образца, провалилась. А вместе с ней потерпел неудачу уникальный цивилизационный проект, совместивший идеи «догоняющей» модернизации и фундаментальной контрмодернизации.
Маоизм явился продолжением и радикальной трансформацией курса на «самоусиление», что проводился в Китае после поражения в «опиумных войнах» ХIХ в. Национальное унижение сделалось неизжитой до сих
Следуя западной (и сталинской) модели модернизации, КПК проводила индустриализацию за счет перекачки средств из аграрной экономики. В духовной сфере присущая западной модели секуляризация была доведена (как и в СССР) до крайностей «войны с религией». Основанные на классической дихотомии «традиционного» и «современного» культурные преобразования обернулись политикой искоренения классического наследия, отождествленного с «феодализмом».
Как контрмодернизация маоизм означал радикальное отрицание частной собственности на путях предельного обобществления не только в сфере производства, но и потребления; товарно-денежные отношения и в городе, и в деревне замещались государственно-распределительной системой. Монополия КПК на власть упраздняла и разделение властей, и состязательную выборность. Идея правового государства подменялась учением о классовой борьбе и приоритетом революционной законности. Наконец, принципы представительного правления уступили место «линии масс», которая подразумевала их непосредственное волеизъявление посредством, главным образом, политических кампаний, следовавших одна за другой.
Практика, которая по всем марксистским понятиям признается критерием истины, подвела историческую черту маоистской модернизации. Методы Мао, эффективные в условиях войны и революции, обернулись катастрофическими последствиями при решении проблем социально-экономического и культурного развития. Примечательно, что выявилось это прежде всего в аграрной сфере. Многострадальная китайская деревня, явившаяся социальной базой КПК в антияпонской и гражданской войнах, а затем ставшая объектом самого масштабного в истории человечества революционно-коммунистического эксперимента, вынесла свой приговор маоизму.
«Контрреволюция» началась с обездоленной провинции Аньхой, в которой во время «великого скачка» погибли от голода 2 млн жителей [8, c. 688]. В июне 1977 г., когда даже у будущего идеолога реформ Дэн Сяопина (вернувшегося в это время к руководству) еще не обозначилось их проекта, в провинцию был назначен новый партсекретарь. Товарищ Вань Ли увидел признаки надвигавшегося голода и выпросил у начальства в Пекине – в порядке чрезвычайной меры – разрешение на возврат к традиционному для крестьян семейному хозяйствованию. Спустя год пленум ЦК КПК принимает решение о начале реформ, и за пару лет система народных коммун, подменившая полноценную аграрную модернизацию примитивным уравнительством и тотальным обобществлением, разлетелась на кусочки [2, c. 83–100].
Курс реформ требовал идейно-теоретического обоснования. Знаменательно, что в ходе дискуссий обществоведов КНР в 80-х годах модернизация не только вышла на первое место, но и была осознана как цивилизационное явление «модернизация человека» (Го Циюн). Ученые предупреждали: «Если мы модернизируем только науку и технику, а не народ, осуществление модернизации будет всего лишь пустым лозунгом» (Тан Ицзэ). Они протестовали против узкого экономоцентризма: «Реформа экономической структуры требует соответственных изменений духовного состояния людей, характера культуры, социальной психологии» (Гао Чжансянь) [5, с. 50–51].
В последующий период модернизация прошла извилистый путь. Демократические устремления интеллигенции и студенчества были жестоко подавлены в мае 1989 г., однако с осени 1992 г. по инициативе Дэн Сяопина началась интенсивная реализация политики «реформ и открытости» в экономической сфере, открывшая дорогу рынку, частному бизнесу и иностранным инвестициям при сохранении директивного планирования и господстве государственной собственности.
В результате возникла причудливая социетальность, озадачивающая самих ученых КНР: ««Мы ввели социалистическую рыночную экономику, которая дает полный простор действию рыночного механизма, одновременно подчеркивая сильную макрорегуляторскую функцию правительства… Мы активно включились в глобализацию и модернизацию. Однако мы надеемся, что эта трансформация будет осуществлена под руководством Коммунистической партии Китая, под знаменем китаизированного марксизма и в рамках социализма… Наследуя и развивая замечательные исторические и культурные традиции Китая, мы в то же время стремимся быть в авангарде современной цивилизации (курсив мой. – А. Г.)» [13, c. 187–189].
Понятно, совместить столь разнородные элементы крайне непросто; к тому же признается, что функционирование «китаизированного марксизма» отныне «должно осуществляться на основе разума, а не средствами политического принуждения». Чтобы обрести «настоящий социальный консенсус» в таких условиях, необходимо – и понимание этого в общественной жизни КНР все более заметно – «вести диалог» с представителями других идеологий, обучаясь в рамках этого взаимодействия и «абсорбируя то рациональное, что в них содержится». Итак, создание «духовной основы социализма с китайской спецификой» видится в рамках широких подходов с использованием «инклюзивных методов» [16, c. 176–177], способных сплавить культурную традицию и курс перемен, партийную идеологию и западные теории.
Прежняя классово-революционная парадигма исторического развития, вдохновлявшая коммунистов и их сторонников в гражданской войне и ставшая идейной основой создания Китайской Народной Республики, в новых условиях «рыночного социализма» оказалась непригодна. Она удерживается в регламентированном респекте к «учению Мао», но в научно-теоретическом плане теснится модернизационной парадигмой.
«Начиная с середины 1980-х годов, – пишет исследователь из Техасского университета Ли Хуайинь, – в описании новой истории Китая намечается переход от восхваления восстаний и революций к акцентированию модернизации и реформ в конце правления Цин и в республиканский период (1840–1949)». Выделяется роль элит и восприятия культуры Запада; напротив, восстания и революции видятся «в лучшем случае излишними, а в худшем – контрпродуктивными для развития Китая» [14, c. 337].
Обращение к модернизационной парадигме изменило сам тон историописания. В отличие от либералов республиканского периода и историков-коммунистов, ее приверженцы в КНР ставят в центр дискуссии не то, как и почему Китай не смог модернизироваться, а то, что было достигнуто на этом пути. На смену пессимизму, придававшему китайской истории Нового времени трагический колорит, который отзывался в обществе горечью и разочарованием, равно как героической манере официальной историографии КНР, сводившей китайскую историю к роковой схватке революционных сил добра и контрреволюционного зла, пришел исторический оптимизм: «Новая история Китая была пересказана как медленное, но постоянное движение к модерности… которое, к несчастью, было прервано коммунистической революцией и последующим маоистским радикализмом, но восстановилось после Мао» [14, c. 360].