Россия молодая (Книга 2)
Шрифт:
– Железа-то где столь много нам, господин фельдмаршал, набраться? И без железа ладно будет - забьем сваи смоленые, они хорошо держатся...
И стал писать новую бумагу - кому какие награды за взятие крепости Нотебург. Сзади подошел Александр Данилыч, дотронулся до плеча царя, сказал:
– К твоей, государь, милости...
Петр, не дописав указ, обернулся, поглядел на купцов и увел их беседовать. Тотчас же донесся его бас:
– Деньги суть артерии войны, без них что делать? Оживится нынче торговлишка, разбогатеете, господа негоцианты, иначе дела пойдут. Думали мы, рассуждали - иметь другой порт, да
Богатей, бледный от волнения, совсем посинел, услышав слово "просим", губы его скривились, бороденка затряслась:
– Да государь, да господи ж, да ты...
– Сукна доброго надо на армию поставить, - говорил Петр, - да только без обману. В недавние времена гость Жилин поставил гниль, за то повесим. Слышите: доброго сукна! Еще телеги надобны на железном ходу, множество. Кожу подошвенную, юфть на сапоги, пуговицы роговые - кто будет делать? Вы думайте, завтра с утра побеседуем не спеша...
Купечество кинулось к ручке. Петр, не глядя на них, совал свою большую лапищу - в чернильных пятнах, в ржавчине, в пороховой копоти, лапищу не самодержца всея Руси, коей должно пахнуть росным ладаном, - лапищу трудника, мужика, солдата...
В шатре шумели генералы, лилось вино, начинался великий бой с "Ивашкою Хмельницким". Купцы - старообрядцы-самосожженцы - гуськом потянулись от греха к выходу. Меншиков схватил одного - самого злого по виду, худого, измученного постами, - налил кубок, сунул в руку кус вареной поросятины:
– Пей, дядя, за преславного государя нашего...
Купец на мгновение обмер, потом хватил весь кубок разом, закусил поросятиной, зашептал:
– Не мой грех, не мой... Чур, не мой...
– Врешь, дядя, не зачураешься бога-то!
– пугнул Меншиков.
– Кипеть тебе в смоле, что поросятину жрал. Ныне какой день?
В царев шатер пришел мичман Калмыков, спокойно, с достоинством сел меж генералами и полковниками, стал аппетитно есть жирное мясо. Петр на него взглянул, спросил у Меншикова негромко:
– Ты сыну своему названному, Данилыч, золотишка на обзаведение дал, али запамятовал? Дай уж сейчас, за хлопотами еще позабудешь?
И протянул ладонь.
Александр Данилыч развязал кошелек, высыпал на руку царя пригоршню червонных. Петр подождал еще, смеясь попросил:
– Не мало? Ты не жалей, господин поручик...
Калмыков деньги принял спокойно, завязал в платок, поклонился царю. Тот его обнял за плечо, стал выспрашивать шепотом, как все было на фрегате. Лука Александрович похвалил Памбурга - что, и контуженный тяжко, не хотел покинуть шканцы, - команду, ходкость судна. Царь кивнул, опять пошел к своей конторке - писать. Все шумнее, все веселее делалось в шатре, более других шумел Меншиков, рассказывал, как давеча генерал Кронгиорт задумал подать сикурс осажденным и что из этого вышло. Его перебивали, он орал все громче, что-де без Меншикова ушел бы комендант Ерик Шлиппенбах, он Меншиков - того Ерика приметил и не дал ему бежать, пугнул, замахнувшись, едва не проколол шпагою, да сорвалась рука, а то быть бы старикашке на том свете. Шереметев слушал, вздыхая; Аникита Иванович Репнин слушал радостно, с сияющими глазами: он любил вранье Меншикова, как любил сказки, песни про богатырей, не думая -
– Ври, ври больше!
– тоже слушая Данилыча и проглядывая почту, сказал Петр.
– Ерик! Ты возле сего Ерика и близко не был. Мы-то видели...
Он отложил прочитанные письма послов из разных государств и стал писать Виниусу: "Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен..."
– "Ври"!
– издали обиженно сказал Меншиков.
– Разве ж тебе, господин бомбардир, отсюда все видно было? Да и трубу ты, государь, попортил, как в Соловецкой обители по голове некую персону огрел. Сия труба нынче ненадежна, в нее не все видно...
– Что надобно, то видно!
– ответил Петр.
– Да и твои хитрости без трубы зело заметны. Как давеча с купцами любезничал... Некая персона...
Он покрутил головою, захохотал, подозвал к себе Сильвестра Петровича. Иевлев подошел с куском ветчины, - с начала баталии крошки еще не было во рту.
Петр спросил:
– Вышли шведы?
– Сбираются. Многие, великий шхипер, от ран ослабели, иные от голоду. Мертвых своих не имеют сил похоронить достойно...
Петр кивнул, задумался на мгновение, покусывая кончик пера, потом сказал негромко, словно стесняясь своих слов:
– Помощь надобно им подать, дабы голодные накормлены были, жаждущие напоены. Давеча не велел я жен ихних отпускать, просил парламентер ихний, да ведь как сделаешь?
И, подумав, нахмурившись, он повторил давешнюю фразу:
– Я своим не вотчим, Сильвестр.
Иевлев промолчал.
– С политесом теперь выпустить жен надо, как-никак свое отмучились. Чтобы галант был, невместно иначе...
Сильвестр Петрович поклонился.
– Иди, работай! Бабам шведским вина вели дать ренского али венгерского, оно и подешевле станется. Сам думай, как делать, чтобы и с политесом и не больно сладко. Не то возомнят. Да возвращайся сюда же, отдохнем малость от трудов марсовых. Вели водку солдатам да матросам выкатывать, как-никак заслужили, пусть гуляют вволюшку...
Иевлев вышел, спустился по отлогому берегу к самой воде. Здесь, сидя на раскладном стуле, уже дожидался комендант Нотебурга Шлиппенбах; сверкая ненавидящими глазами, держал шлем на коленях, барабанил по пластинам пальцами. Ладожский ветер шевелил его седые с прозеленью волосы, раздувал длинную бороду.
– Господин Шлиппенбах не может встать по причине ранения в ногу, сказал швед переводчик.
– Господин Шлиппенбах принужден слушать аккордные пункты сидя.
Секретарь Шафиров и поручик Жерлов поняли, принесли Иевлеву скамейку, дабы мог он читать тоже сидя. Сильвестр Петрович развернул на ветру бумагу, кашлянул, стал читать аккордные пункты, написанные Шереметевым с поправками Петра:
– Весь гарнизон с больными и ранеными, со всеми принадлежащими ему вещами отпущен будет в Канцы водою или сухим путем с провожатыми. Коменданту Нотебурга, всем офицерам и солдатам дозволяется выступить с женами и детьми из трех проломов свободно и безопасно, с распущенными знаменами, с музыкою, с четырьмя железными пушками, в полном вооружении, с потребным количеством пороху и с пулями за щекой...
Шлиппенбах выслушал перевод, ему подали перо, он подписал бумагу выше Шереметева, хромая пошел к лодке. Рябов сзади дотронулся до локтя Иевлева: