Россия молодая (Книга 2)

Герман Юрий Павлович

– Не нуди ты для бога, Санька!
– ложась на походную, жесткую постель и с наслаждением вытягивая ноги в красных протертых чулках, попросил Петр. И что ты за человек небываемый: ну сделал дело, все то видели, ероем шведа бил, воздается тебе, ведаешь сам, а тянешь с запросом. Не отбиты у тебя, собаки, черева, и не думаешь ты того, а жилы мои мотаешь...

– Не вовсе, а отбиты!
– упрямо сказал Меншиков.

– Врешь, пес! И никакой швед тебя в межкрылья не бил...

– Ан бил!

Петр

скрипнул зубами.

Повар Фельтен принес кусок холодной говядины, сухари и кувшин с вином.

– А щи?
– сердито удивился Меншиков.

Фельтен не отозвался: он не любил болтать лишнее.

Какие щи в такую погоду? На чем их сваришь?

– Как воевать, так мы о погоде не толкуем, - сказал Меншиков.
– А как щи сварить добрые - погода. Всыпать, собаке, палок, нашел бы огня...

Петру Фельтен принес маленький кусок любимого им лимбургского тягучего, острого сыру.

– Давеча больше было!
– угрюмо заметил Петр Алексеевич.

Фельтен молчал.

– Больше было сыру!
– повторил Петр.
– Слышь, Фельтен? Я сколько раз приказывал беречь его. Возят из-за моря, по цене дорог, в сапожках ходит. Кто ел?

Повар по-немецки ответил, что давеча в шатре был фельдмаршал Шереметев, полюбопытствовал отведать, пожевал и плюнул, а он, Фельтен, не посмел господину фельдмаршалу ничего сказать.

Петр молча съел сыр с сухарем, потом велел Меншикову привести дворянина Спафариева.

– Не поздно ли, Петр Алексеевич? Чем свет канонада зачнется, так и не отоспимся...

– Алексашка!
– угрожающе произнес Петр.
– Не выводи для бога из терпения. Истинно отобью черева...

Покуда Меншиков ходил за дворянином Спафариевым, Петр, глядя в полог шатра, считал в уме, сколько уйдет ядер до конца штурма. Выходило много. Он хмурился и считал с начала. Потом стал прикидывать в уме время, потребное на доставку сюда обоза пороху и зажигательных трубок. Его клонил сон, но он знал, что не уснет, как не спал все эти дни осады Нотебурга.

– Привел!
– сырым голосом сказал Меншиков, входя в шатер и сбрасывая плащ.
– Влазь, господин навигатор!

Петр, не вставая, скосил блестящие карие глаза, посмотрел, как плотный, розовый, белобрысый, схожий с молочным поросенком парень, странно вихляясь упитанным телом, тяжело впорхнул в шатер и, раскинув руки в стороны, опустился на одно колено.

– Ловко!
– садясь за стол и подвигая себе оловянную тарелку с мясом, молвил Меншиков.
– Видать, крепко студирован наукам господин навигатор...

Царь все смотрел молча.

Дворянин, подволакивая одной ногою, как делают это парижские прегалантные кавалеры, и широко разводя ладонями по парижской же моде, подошел ближе и надолго замер в длинном

и низком поклоне, таком низком, что локоны его огромного парика почти касались грязного ковра на земле. Потом по телу Спафариева словно бы пробежала судорога, он перебрал толстыми ногами в тугих шелковых чулках, припрыгнул, передернул плечами и, сделав на лице кукольную умилительную улыбку, прижал руки к сердцу.

Александр Данилович, не донеся ко рту говядину, так и замер, дивясь на дворянина. Петр помаргивал. Было слышно за свистом осенней непогоды, как говорят у шатра караульщики.

– Кафтан где шит?
– неожиданно спросил Петр.

– Ась?
– испугался дворянин.

– Где кафтан, спрашиваю, шит?

– В граде Парыже искусством славного тамошнего портного - кутюрье месье Жиро.

– Почем сему Жиро плачено?

– На ливры, мой государь, не упомню, а на штиверы за косяк, потребный для сего кафтана, плачено двадцать девять штиверов.

Меншиков вздохнул:

– Добрая цена! За такие деньги мы пушку покупаем...

– Ты-то молчи!
– крикнул Петр.
– Ты-то на казну жалостлив!

Александр Данилович втянул голову в плечи: он знал, чем грозит упоминание о таком предмете, как казна, для него.

– За кружева, что из рукавов торчат, сколько плачено?

– Сии кружева брабантские, мой государь. За кружева да за венецианский бархат для камзолу плачено осьмнадцать да двадцать три штивера...

И, помахивая рукавами, слегка изгибаясь телом, он медленно повернулся перед царем, чтобы тот увидел отменное изящество всего его парижского туалета.

– Башмаки тоже в Парыже строены?
– спросил царь.

– Там, мой государь. Славному сему башмачнику ле ботье имя Грегуар.

– Изрядно!
– ровным голосом, таким ровным, что Меншиков совсем съежился, сказал Петр.
– Видать, не даром ты за морем столько лет провел. Галант! Небось, и всем новоманерным танцам обучен?

Дворянин развел руками с непринужденностью и изяществом, как научен был кавалером Фре Депре. Жест этот означал скромное признание своих отменных достоинств.

Петр сел на постели, набил табаком трубочку, задумался. Дворянин, стоя перед царем в изящной позе, улыбался неподвижной, выученной за морем, наиприятнейшей улыбкой: губы его были сложены сердечком, толстую ногу в башмаке с пряжкой и бантом он выставил вперед. И был так доволен собою, что не замечал нисколько, как не соответствует его персона этому набухшему от дождей шатру, рваным чулкам царя, скудной еде, что была поставлена на сосновом столе.

– Такие, как ты, прозываются за морем - шаматон, - произнес Петр. Шаматон - сиречь, по-нашему, коптитель небесный. Так ли?