Россия молодая (Книга 2)
Шрифт:
Он вздохнул и застонал от боли в суставах; лоцман пристально на него посмотрел и усмехнулся. Усмешка была такая беззлобная и открытая, что Якоб не поверил своим глазам. Лоцман вдруг сказал тихо и грустно:
– Думал, думал - да удумал. И-эх, голова! Хитрым ножиком, как куренка... Нет, друг, так оно не деется...
И строго добавил:
– Мы тоже не лаптем щи хлебаем! Спать-то я с малолетства вполглаза учен...
Расстегнув на груди измятый и затасканный кафтан Джеймса, он развязал тесемки рубашки и показал тускло блеснувший, очень тонкий и гибкий панцырь, по которому и скользнуло жало навахи.
– Видал?
–
– одними губами произнес Якоб.
– То-то. Лонгинова ты отпустил?
– Я...
– Для чего?
– Для того, что он добрый русский!
– своим характерным голосом произнес Якоб.
– Для того, что он не стал делать измену, а делал лишь ладно, - вот для чего...
Лоцман поглядел на него добрыми печальными глазами.
– Иди отсюдова, дурашка!
– сказал он ласково.
– Иди! Нечего тебе тут прохлаждаться, еще хватятся. А нам не гоже, чтобы обоих вместе видели. Иди, а я светильню погашу, слышь, звонят - огней не жечь...
Якоб сел на рундуке, голова у него кружилась, в ушах непрестанно били звонкие молотки.
– Помял я тебя маненько!
– сказал лоцман.
– Ничего, брат, не поделаешь. Коли спросят, скажи - оступился, мол, с трапа загремел, расшибся. Ножичек свой возьми, выкинь его, - хитер, да ненадежен. А мне, друг, коли можешь, принеси топор, а?
– Топор?
– переспросил Якоб.
– Ну да, чем дрова колют. Поменьше бы, да чтобы ручка была поухватистее. Мало ли...
Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, потом Якоб ответил:
– Да, я принесу топор.
– Принеси, друг, принеси, нынче еще не надобно, а как к устью будем подходить, тогда он мне и занадобится. Не обмани гляди...
– Я принесу топор, - повторил Якоб.
Он встал, покачнулся, ухватился за косяк и еще постоял так, вглядываясь в русского лоцмана.
– Значит, я в надежде буду, что принесешь топор?
– в другой раз сказал Рябов.
– Мне он вот как может занадобиться.
– Принесу!
– сказал Якоб, но теперь они оба говорили не о топоре. Они без слов говорили о том, что верят друг другу и понимают друг друга, что будут помогать один другому и вместе совершат то дело, которое им назначено совершить.
– Ну, иди!
– Иду...
Пошатываясь, Якоб вышел. Попрежнему ухало и стонало море, попрежнему от ударов волн содрогался корпус корабля. Рябов погасил светильню, лег на сырой войлок, в темноте тихо улыбнулся своим мыслям: "Ну, житьишко! Так еще недельку пожить, и в самом деле голова заболеть может".
Погодя пришел Митрий, застывший на штормовом ветру, стал в темноте пристраиваться на своем рундуке. Было слышно, как он молится, шепчет и вздрагивает от мозглой сырости.
– Митрий, а Митрий!
– тихонько позвал Рябов.
Митенька кончил молиться, ответил чужим голосом:
– Здесь я.
– Тут было меня чуть не прирезал один раб божий...
Он подождал, заговорил опять:
– Молчишь? Думаешь - так и надо, за дело? Дурашки вы глупые, как на вас погляжу. Ладно, тот-то не знает меня, а ты?
Митрий что-то прошептал неслышное, наклонился ближе.
– Думай головою! Думай! Не дураком на свет уродился, думай же!
– Дядечка...
– со стоном сказал Митенька.
– Дядечка я сколь годов! Нарочно я тебе сразу-то ничего не сказал, неразумен ты, горяч, молод, не сдюжаешь позору али беседы какой, вроде как давеча
Он засмеялся ласково, почувствовал, что Митенька рядом с ним, крепко стиснул его руку, заговорил опять:
– Веришь теперь? Понял, зачем я тебя брать-то не хотел? Понял, на что идем? Что сии корабли...
– Понял!
– с восторгом ответил Митенька. И быстро, страстно заговорил сам:
– Да разве ж я, дядечка, разве ж я... Как я жил - мыкаясь, али в монастыре, али по людям... Дядечка, я не испужаюсь! Разве я когда пужался? Чего только не было, страхи какие терпели, а я разве что? Я, дядечка, Иван Савватеевич, коли тебя прежде времени смертью кончат, я сам сей корабль на мель посажу, небось знаю, где, - не раз хаживали. Посажу!
– Ты тише, - улыбаясь во тьме, сказал Рябов.
– Я - тихо, дядечка. Ты будь в надежде, дядечка. Я не спужаюсь! Что ж так-то жить, под шведом какое житье! Мы его разобьем, тогда на Москву поеду, в навигацкую школу. Пусть-ка тогда не возьмут за хромоту мою, пусть! Я тогда к государю к самому, к Петру Алексеевичу. Так, скажу, и так. Пусть...
– И скажешь!
– заражаясь Митенькиным волнением, согласился Рябов.
– И он, брат, как надо рассудит. Он такие дела понимает - который моряк, а который - так себе. Ты ему - не таясь, небось повидал моря...
– Повидал!
– воскликнул Митенька.
– Повидал и не больно его пужался. А что живые с сего дела выйдем, в том, дядечка, я без сумления. Отобьемся!
– Отобьемся, - подтвердил кормщик.
– Ежели с умом, так отобьемся!
– Ежели не горячиться. Тут соображение надо иметь.
– Скажи, какой умный...
– Еще не то у нас, дядечка, случалось. Один только Грумант вспомнить, так все прочее - смехота...
Так они шептались долго, утешали друг друга обещаниями, что несомненно победят в грядущем страшном бою и не только победят, но и останутся живыми и здоровыми. Митенька, по молодости лет и по пылкости воображения, в самом деле был уверен в этом, но Рябов думал иначе, он твердо знал только то, что выполнит дело, которое предстояло ему выполнить. Остальное было темно и тревожно.
Однако Митеньке он об этом не сказал ни слова.
4. АРХАНГЕЛЬСК БЛИЗОК!
Весь день и большую часть тихой белой ночи корабли эскадры собирались возле Мудьюгского острова. Позже всех пришел фрегат "Божий благовест". Матросы и командир фрегата своими глазами видели последние минуты яхты "Ароматный цветок", которая затонула во время шторма, напоровшись на камни, не указанные на голландских картах. Ни один человек с погибшего судна не спасся.
Русские берега были безмолвны и казались пустынными. Но когда несколько матросов отпросились поохотиться, дабы разнообразить стол адмирала свежей дичью, берега вдруг оказались обитаемыми. Едва матросы высадились, как из прибрежных кустарников загремели выстрелы. Русские стреляли с такой точностью, что никто не решился отправиться на берег за телами погибших, они так и остались лежать, и прилив унес их в море.