Россия, общий вагон
Шрифт:
– Повернитесь немного, солнце отсвечивает, – говорил бойкий корреспондент, крутя обессилевшую старушку, как манекен. – Скажите, какова цель вашей акции? Кто ее спланировал? Правда ли, что вам заплатили коммунисты...
Никита выхватил микрофон.
– Вы, что, слепые? – закричал он, срываясь в какую-то бездну. – Вы, что, не видите? Они же умирать идут! Умирать! Какие коммунисты? Какая акция? Они на голой земле спят! Это же ваши родители, неужели вам все равно?!
– Ага, – сориентировался корреспондент, в первую секунду несколько потерявшийся. – Значит, вы организатор! Скажите, на кого вы работаете? Кто вам дает деньги?
Никита собрал себя в кулак и ответил, как мог, спокойно:
– Денег у меня было двести рублей, на них я купил лекарств от сердца и давления, и они уже все кончились. Люди! Сделайте что-нибудь! Хотя бы одеяла привезите! – он поперхнулся, махнул рукой и отошел от камеры.
Курносая стажерка с косичками заревела и убежала в телевизионный микроавтобус. Вернувшись, она сунула Никите завернутые в бумажный пакет бутерброды и, всхлипывая, пообещала, что ни за что в жизни теперь не будет журналисткой, а пойдет учиться на социального работника. Телевидение уехало. Солнце село. Старики продолжали идти.
К ночи, после того как сюжеты вышли в эфир, у процессии стали останавливаться машины. Люди привозили и одеяла, и горячий чай в термосах, и таблетки. Вслед за ними теперь медленно ползла скорая помощь. Мрачный молодой врач периодически догонял стариков, мерил давление, качал головой, делал уколы.
В три часа ночи скорая увезла женщину, избитую в отделении. У нее был сердечный приступ. Ее звали Галина Сергеевна Толмачева. Никита помнил ее жизнь до мельчайших подробностей. И нес ее дальше. По ночному шоссе, из Петербурга в Москву.
– Поглядел я окрест, «и душа моя страданиями человечества уязвлена стала», – бормотал Рощин, спотыкаясь о камни и закрываясь цитатами от бесконечного живого ужаса этой ночи.
Никита принимал ужас, не защищаясь. Голой душой. Рассудок начинал отказывать. Под утро он уже уговаривал стариков плюнуть на все и поехать жить в Горки. Фронтовик с Рощиным шли сзади, и Матвей Иванович озабоченно говорил:
– Боюсь, он того, съедет. Переживает слишком. Как бы его в тыл переправить?
С первыми лучами солнца их стало окружать какое-то небывалое количество микроавтобусов с тарелками. Старики сжались в кучу и остановились, спина к спине. Прошел слух, что сейчас приедет самый важный начальник, от которого «все зависит». Рощин отгонял от стариков крикливую телевизионную девицу, пытавшуюся припудрить их, чтобы «не бликовали».
Приезжали растерянные замы начальника – все на одно лицо. Произносили дежурные фразы, просили вернуться домой. Старики упрямились.
Появились иностранные журналисты. Невзрачная корреспондентка газеты «Liberation» настырно задавала всем один и тот же провокационный вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?»
Скорая увезла женщину, у которой повесилась дочь. Анну Михайловну Романову. У нее был гипертонический криз. Прошло полтора часа бессмысленного ожидания. Нервы у всех истончились до последней, дымящейся пустоты.
– Я не понимаю, что здесь происходит! Не понимаю! Отказываюсь понимать! – твердил Рощин. Он сидел на обочине спиной к дороге и бездумно рвал пыльную траву.
Напряжение не разрешилось ничем. Начальник велел передать, что занят, но обязательно примет меры. Одна за другой стали уезжать обратно в город телевизионные машины. Вскоре шоссе опять опустело.
– Рота, вперед, – прошептал Матвей Иванович.
И они двинулись дальше.
– Что-то не нравится мне эта ментовская тачка, – хрипло сказал Рощин спустя полчаса. – Ползут и ползут по пятам. Чего им надо? Явно ведь не покой наш оберегают.
В машине его словно услышали. Дали газу, обогнали стариков и с визгом затормозили, преградив дорогу, как в сериалах про доблестную милицию. Из тачки грузно вылез подполковник с недобрыми глазами.
– Ну что, попутешествовали? – процедил он сквозь зубы. – Получен приказ доставить всех обратно по месту жительства. Ясно? И чтобы без фокусов. В случае сопротивления будете привлечены.
– Интересно узнать, по какой статье? – подал голос Рощин.
– Нарушение общественного порядка, – бросил подполковник, не удостоив его взгляда. – Еще вопросы? Загружайтесь.
– Никуда мы не поедем, – тихо звякнув медалями, произнес Матвей Иванович Носков.
– Что? – скривился подполковник. – Не хотите, значит, по-хорошему. Ну смотрите. Мне с вами разговаривать некогда.
– Как ты смеешь! – закричал вдруг Никита, не понимая, что он делает. – Ты! Ты! На колени встань перед ними! На колени встань!
Губы подполковника разъехались. В ту же секунду Никита безотчетно ударил прямо в эту усмешку. Потом еще раз, еще.
– Перестань! – кричал кто-то Никите. Или это он сам кричал подполковнику, чтобы тот перестал смеяться.
Из машины выскочили другие люди. Никиту повалили на асфальт. Дальше началась пропасть. Никита летел в нее, потеряв себя, летел бесконечно. И все казалось ему, что больше уже невозможно. Но он продолжал лететь.
Потом Никита открыл глаза и увидел потолок. Он тут же зажмурился, чтобы не отвлекаться, и проверил, помнит ли истории, доверенные ему стариками. Все истории были на месте. Тогда Никита пошевелился и застонал. Невыносимо болел затылок, и ребра впивались в легкие с каждым вдохом.
Он снова провалился. Кто-то тряс его за плечо. Незнакомое лицо плавало перед глазами.
– Где я? – спросил Никита без особого любопытства.
– В тюрьме, – ответили ему и засмеялись.
– Перестань! – закричал Никита и опять потерял сознание.
В следующий раз он очнулся, когда ему принесли суп. Он посмотрел в алюминиевую миску, и его опять замутило.
– Я не буду есть, – сказал Никита смутному человеку, наклонившемуся над ним, и неожиданно для себя добавил: – Пока не сделают им пенсии, чтобы жить нормально.